приреклонною, точно грозящею, мольбою:
- Призри, помилуй раба твоего! Все, все, все тебе от-
дам! Отцу твоему не давал, сам хотел для себя, сам думал
патриархом быть; а теперь не хочу, не надо мне, не надо
ничего!.. Все - тебе, миленький, радость моя, друг сер-
дечный, свет-Алешенька! Полюбил я тебя!.. Будешь ца-
рем и патриархом вместе! Соединишь чемное и небесное,
венец Константинов, Белый Клобук с венцом Мономахо-
вым! Будешь больше всех царей на земле! Ты - первый,
ты-один! Ты, да Бог!.. А я-раб твой, пес твой,
червь у ног Твоих,- Федоска мизерный! Ей, ваше величест-
во, яко самого Христа ножки твои объемля, кланяюсь!
Он поклонился ему до земли, и черные крылья рясы
распростерлись, как исполинские крылья нетопыря, и ал-
мазная панагия с портретом царя и распятием, ударив-
шись об пол, звякнула. Омерзение наполнило душу царе-
вича, холод пробежал по телу его, как от прикосновения
гадины. Он хотел оттолкнуть его, ударить, плюнуть в лицо;
но не мог пошевелиться, как будто в оцепенении страшно-
го сна. И ему казалось, что уже не плут "Федоска ми-
зерный", а кто-то сильный, грозный, царственный лежит
у ног его - тот, кто был орлом и стал ночным нетопы-
рем - не сама ли Церковь, Царству покоренная, обесче-
щенная? И сквозь омерзение, сквозь ужас безумный вос-
торг, упоение властью кружили ему голову. Словно кто-
то подымал его на черных исполинских крыльях ввысь,
показывал все царства мира и всю славу их и говорил:
Все это дам тебе, если падши поклонишься мне.
Угли в камельке едва рдели под пеплом. Синее серд-
це спиртного пламени едва трепетало. И синее пламя лун-
ной вьюги померкло за окнами. Кто-то бледными очами
заглядывал в окна. И цветы Мороза на стеклах белели,
как призраки мертвых цветов.
Когда царевич опомнился, никого уже не было в ком-
нате. Федоска исчез, точно сквозь землю провалился,
или рассеялся в воздухе.
"Что он тут врал? что он бредил? - подумал Алек-
сей, как будто просыпаясь от сна.- Белый Клобук... Ве-
нец Мономахов... Сумасшествие, меленколия!.. И почем
он знает, почем знает, что отец умрет? Откуда взял?
Сколько раз в живых быть не чаяли, а Бог миловал"...
Вдруг вспомнил слова Кикина из давешней беседы:
- Отец твой не болен тяжко. Исповедывается и при-
чащается нарочно, являя людям, что гораздо болен, а все
притвор; тебя и других испытывает, каковы-то будете, ког-
да его не станет. Знаешь басню: собралися мыши кота
хоронить, скачут, пляшут, а он как прыгнет, да цапнет -
и пляска стала... Что же причащается, то у него закон
на свою стать, не на мышиную...
Тогда от этих слов что-то стыдное и гадкое кольнуло
царевичу сердце. Но он пропустил их мимо ушей нароч-
но: уж очень ему было весело, ни о чем не хотелось
думать.
"Прав Кикин! - решил он теперь, и словно чья-то
мертвая рука сжала сердце.- Да, все - притвор, обман,
диссимуляция, чертова политика, игра кошки с мышкою.
Как прыгнет, да цапнет... Ничего нет, ничего не было.
Все надежды, восторги, мечты о свободе, о власти -
только сон, бред, безумие"...
Синее пламя в последний раз вспыхнуло и потухло.
Наступил мрак. Один только рдеющий под пеплом уголь
выглядывал, точно подмигивал, смеясь, как лукаво прищу-
ренный глаз. Царевичу стало страшно; почудилось, что
Федоска не уходил, что он все еще тут, где-то в углу -
притаился, пришипился и вот-вот закружит, зашуршит,
зашелестит над ним черными крыльями, как нетопырь,
и зашепчет ему на ухо: Тебе дам власть над всеми цар-
ствами и славу их, ибо она передана мне, и я, кому хочу,
даю ее...
- Афанасьич!-крикнул царевич.-Огня! Огня ско-
рее!
Старик сердито закашлял и заворчал, слезая с теплой
лежанки.
"И чему обрадовался? - спросил себя царевич в пер-
вый раз за все эти дни с полным сознанием.- Неу-
жели?.."
Афанасьич, шлепая босыми ногами, внес нагоревшую
сальную свечку. Прямо в глаза Алексею ударил свет,
после темноты, ослепительный, режущий.
И в душе его как будто блеснул свет: вдруг увидел
он то, чего не хотел, не смел видеть - от чего ему было
так весело - надежду, что отец умрет.
Помнишь, государь, как в селе Преображенском,
в спальне твоей, перед святым Евангелием, спросил я тебя:
будешь ли меня, отца своего духовного, почитать за анге-
ла Божия и за апостола, и за судию дел своих, и веру-
ешь ли, что и я, грешный, такую же имею власть свя-
щенства, коей вязать и разрешать могу, какую даровал
Христос апостолам? И ты отвечал: верую.
Это говорил царевичу духовник его, протопоп собора
Спаса-на-Верху в Кремле, отец Яков Игнатьев, приехав-
ший в Петербург из Москвы, три недели спустя после
свидания Алексея с Федосом.
Лет десять назад, он, Яков для царевича был тем же,
что для деда его, Тишайшего царя Алексея Михайловича,
патриарх Никон. Внук исполнил завет деда: "Священст-
во имейте выше главы своей, со всяким покорением, без
всякого прекословия; священство выше царства". Среди
всеобщего поругания и порабощения церкви, сладко было
царевичу кланяться в ноги смиренному попу Якову. В лице
пастыря видел он лицо самого Господа и верил, что Гос-
подь - Глава над всеми главами. Царь над всеми царями.
Чем самовластнее был о. Яков, тем смиреннее царевич, и
тем слаще ему было это смирение. Он отдавал отцу духов-
ному всю ту любовь, которую не мог отдать отцу по пло-
ти. То была дружба ревнивая, нежная, страстная, как бы
влюбленная. "Самим истинным Богом свидетельствуюсь,
не имею во всем Российском государстве такого друга, кро-
ме вашей святыни,- писал он о. Якову из чужих краев.-
Не хотел бы говорить сего, да так и быть, скажу: дай
Боже вам долговременно жить; но если бы вам переселение
от здешнего века к будущему случилось, то уже мне весь-
ма в Российское государство не желательно возвращение".
Вдруг все изменилось.
У о. Якова был зять, подьячий Петр Анфимов. По
просьбе духовника, царевич принял к себе на службу Ан-
фимова и поручил ему управление своей Порецкою вотчи-
ною в Алаторской волости Нижегородского края. Подь-
ячий разорил мужиков самоуправством и едва не довел
их до бунта. Много раз били они челом царевичу, жало-
вались на Петьку-вора. Но тот выходил сух из воды, пото-
му что о. Яков покрывал и выгораживал зятя. Нако-
нец, мужики догадались послать ходока в Петербург к сво-
ему земляку и старому приятелю, царевичеву камердине-
ру, Ивану Афанасьевичу. Иван ездил сам в Порецкую
вотчину, расследовал дело и, вернувшись, донес о нем так,
что не могло быть сомнения в Петькиных плутнях и даже
злодействах, а главное, в том, что о. Яков знал о них.
Это был жестокий удар для Алексея. Не за себя и не за
крестьян своих, а за церковь Божию, поруганную, каза-
лось ему, в лице недостойного пастыря, восстал царевич.
Долго не хотел видеть о. Якова, скрывал свою обиду,
молчал, но наконец не выдержал.
Афанасьев Роман
Контровский Владимир
Пехов Алексей
Орлов Алекс
Эриксон Стивен
Шилова Юлия