Чтение 56–й страницы книги ~Козленок в молоке~

Щимытинского сельсовета, что, в сущности, явится простым восстановлением
исторической справедливости.

-- Вы полагаете?

-- Конечно. В противном случае западная критика может просто не понять
масштабы его дарования (давования).

-- Трансцендентально!

-- Ничего тут трансцендентального, дружочек (двужочек), нет! Только так
можно противостоять мировому черносотенству. Вы меня понимаете?

-- Скорее да, чем нет...

-- Славненько! Пусть эта крыса (квыса) Медноструев захлебнется своей
желчью!

-- Амбивалентно, -- кивнул я.

-- И еще я хотел посоветоваться! На днях наше письмо напечатают. Мы
очень хотим, чтобы под ним стояла подпись нового лауреата Бейкеровской
премии! Вы меня понимаете?

-- Вестимо.

-- Не возражаете?

-- Отнюдь!

-- А вы стали чем-то похожи на вашего друга, -- прощаясь, заметил
Ирискин.

-- Трудно быть рядом с гением и не попасть под его влияние, -- объяснил
я.

Медноструев, бодрый и совершенно не собирающийся захлебываться
собственной желчью, перехватил меня чуть позже -- уже на подходе к
ресторану.

-- Как мы их с тобой сделали! -- гаркнул он, хряснув меня по спине,
будто кувалдой. -- Ничего, пусть русский дух понюхают! Пусть эта сволочь
Ирискин с горя мацой подавится...

-- Амбивалентно, -- кивнул я.

-- Кстати, как его отчество, Виктора нашего?

-- Семенович...

-- Отлично! Так и подпишем: Акашин В. С., лауреат Бейкеровской
премии...

-- Что подпишете?

-- Как -- что! Наше открытое письмо "Окстись, русский народ!". Или мы
зря в приемной у Горынина ночевали?! Пусть все знают, какие люди болеют за
державу! Одобряешь?

-- Скорее да, чем нет...

-- А ты-то сам у нас крещеный? -- вдруг насторожился Медноструев.

-- Вы меня об этом спрашиваете?

-- Не обижайся! Все куплено Сионом! Ну, бывай... -- он дружески бухнул
меня кулаком в спину и ушел.

Буквально на пороге ресторана я был перехвачен Свиридоновым. После
изматывающих предисловий, в процессе которых он зачем-то сообщил, что через
два месяца они летят всей семьей в Австралию, Свиридонов пригласил Витька и
меня к своей дочери на день рождения, специально перенесенный на неделю,
учитывая отсутствие Акашина.

-- Придете?

-- Скорее да... но...

-- Не надо "но"... Я хочу поближе познакомить Виктора с моей дочерью.
Она знает три языка!

-- Он в определенной степени женат! -- напомнил я.

-- Это ровным счетом ничего не значит! -- был ответ. И уже зайдя в
ресторан, я попал в пьяные объятия Закусонского.

-- Спасибо, старый! -- пробормотал он и благодарно боднул меня в плечо.

-- За что?

-- Как это за что! Моя статья про нашего Виктора признана лучшей! Мне
заказали целый цикл. Еще звонили из "Воплей", "Литобоза", "Совраски" --
просят... Даже на работу зовут! Времена-то, сам знаешь, какие наступают!
Литературе вроде как вольную дают... Теперь люди с моим уровнем критического
мышления на вес золота будут! Выпьешь со мной?

-- Нет, спасибо, угости лучше Геру!

Дело в том, что обходчик Гера, пока мы разговаривали, приблизился к нам
и почтительно замер. Услышав мои слова, он сказал:

-- Благодарствуйте! И соблаговолите принять самые чувствительные
поздравления по поводу первенства!

-- Садись! -- пригласил его Закусонский за свой столик.

-- Не имеем такого привычества.

-- Да какое там привычество -- наливай и пей! -- приободрил я. --
Садись и роскошествуй!

В тот день, как мне потом рассказали, Гера не обходил столики, а
впервые весь вечер просидел с Закусонским, обстоятельно беседуя и
периодически в знак совпадения эстетических воззрений крепко с ним
обнимаясь. Кто же мог подумать, что это сидение сыграет решающую роль в
судьбах отечественной словесности! Но в тот момент я не придал всему этому
никакого значения, ибо мысли мои были устремлены к грядущему международному
скандалищу, который, разразясь, по заслугам накажет моих обидчиков.

Не успел я присесть за свободный столик, как ко мне подпорхнула Надюха:

-- Обедать или поправляться?

-- Обедать.

-- Борщ сегодня хороший.

Я взглянул на Надюху -- глаза у нее были нежные и заплаканные.
Вероятно, под влиянием подлой "амораловки" со мной произошло что-то
странное: я посмотрел на Надюху совсем не так, как обычно, не как на
знакомую официантку, которая если и вызывает у тебя нежные чувства, то
обычно ты уже находишься в том состоянии, когда объятия становятся
единственным способом передвижения в направлении дома и уже абсолютно
равнозначно, кого обнимать для устойчивости -- женщину, фонарный | столб или
милиционера. Я же взглянул на Надюху иначе, впервые обратив внимание, что
под ее платьем прерывисто дышит грудь, что талия у нее тонкая, а бедра,
напротив, многообещающе тяжелые; накрашенные губы -- призывно трепещут, а
напудренные ноздри -- раздуваются. И все это на фоне больших заплаканных
глаз! Кустодиев -- и никак не меньше! Я вдруг со сладким предчувствием остро
осознал себя всесокрушающим орудием мести, каковым эта брошенная женщина
должна воспользоваться. И воспользоваться сегодня, прямо сейчас! А что? В
шахматах это называется "размен фигур". Я еще раз оценивающе посмотрел на
Надюху: фигура у нее недурственная!

-- Скучаешь? -- сочувственно спросил я.

-- С чего это?

-- Улетел твой Витек. "Прощайте, Виктор Семенович! Фьюить!"

-- Вот еще... Я и думать о нем забыла!

-- Тогда я записку порву.

-- Какую записку?

-- Он просил передать. Перед отлетом.

-- Давай! -- потребовала она с напряженным равнодушием.

-- Дома оставил...

-- Врешь!

-- Писатели, Надюха, не врут, а сочиняют, но я в данном конкретном
случае говорю правду: дома забыл.

-- Принеси!

-- Завтра!

-- Сегодня!

-- Что я тебе, почтальон, что ли? Это мне надо домой ехать, потом сюда
возвращаться. Потом опять домой. У меня без этого дел по горло! -- умело
нагнетал я.

-- Я поеду с тобой!

-- Ты же на работе.

-- Д отпрошусь. На час...

-- Отпрашивайся на два. Час будешь над запиской рыдать. Если б
какая-нибудь женщина ко мне относилась так, как ты к Акашину, я бы ее на
руках носил -- из ванной в постель... -- вполне искренне сказал я.

-- Ты серьезно? -- Надюха вдруг посмотрела на меня с особенностью.

Наверное, я тоже в этот миг предстал перед нею не как заурядный
ресторанный жмот, вместо чаевых дающий официантке поощрительный шлепок по
тому месту, куда свисают завязки форменного передничка, но как вполне
определенный мужчина.

-- Конечно, серьезно! -- воодушевился я. -- Небось этот чальщик-лауреат
никогда и не говорил, что из-за такой шеи, как у тебя, в девятнадцатом веке
мужчины стрелялись!

Надюха зарделась и поправила цепочку с сердечком на груди, заходившей
вдруг под платьем, как просыпающийся вулкан.

-- Не говорил...

-- А то, что у тебя глаза, как у Ники Самофракийской, он тебе говорил?

-- Не-ет! Он вообще в этом деле неразговорчивый... был...

-- Вот! А ты из-за него плачешь! Одна твоя слеза стоит дороже, чем
карат якутских алмазов...

Понятно, что такую засахарившуюся, но безотказно действующую на женщин
лесть можно гнать только будучи в состоянии неуправляемой
целеустремленности, но как раз в таком состоянии под влиянием "амораловки" я
и находился...

-- Я сейчас! -- хрипло сказала Надюха и убежала отпрашиваться.

-- Ну что ж, Витек, -- очень тихо и все-таки вслух проговорил я, глядя
ей вслед, -- сплетемся рогами, сиамский мой друг!

...Я набросился на Надюху прямо в прихожей. От нее пахло общепитовскими
пережаренными котлетами и дешевыми восьмимартовскими духами, но именно это
меня сегодня и возбуждало.

-- Подожди! Дай мне раздеться... -- неуверенно отбивалась она, стараясь
снять плащик.

-- Я тебя сам раздену! -- задыхался я.

-- Ты что? Я не это хотела...