души. Отлогий берег, полузанесенный снегом остов баркаса, выступающий из
снега рогатый череп северного оленя... И все. Разве что нивхи пройдут
иногда со стадами и растают за горизонтом. Куда они идут? Откуда? Сколько
они уже в пути и сколько им еще кочевать по этим берегам? Или давно
смирились с тем, что не первое столетие идут по кругу, постепенно
растворяясь в этих местах...
Материка, потом оглянулся в сторону Поселка - нет, никаких следов
деятельности человека он не нашел. Сколько же еще лет понадобится, чтобы
обжить эти берега... А нужно ли их обживать? Может быть, мы здесь только
из-за азартного нетерпения и несемся к цели, которая имела смысл когда-то
раньше...
трудности... А цель... Не осталась ли она где-то позади, и не превратилось
ли в цель само стремление-осваивать, открывать, покорять, использовать,
несмотря ни на что, не считаясь ни с чем, отвергая все доводы и сомнения
разума, в полной уверенности, что так будет всегда, что всегда, и через
сотни лет, найдутся для нас места с такими вот особыми условиями, места,
словно бы нарочно для нас созданные, чтобы мы могли проявить особые
качества, которые, видите ли, очень в себе ценим - самоотверженность,
пренебрежение удобствами, пренебрежение всякими там тонкими соображениями
и чувствованиями, чтобы могли мы ублажить свое тщеславие первопроходцев,
первооткрывателей, первопокорителей...
заканчивай его. И все тут. Нечего огород городить да блудом ыслием
тешиться.
работать здесь? Почему приехали они сюда? Почему живут в холодных
вагончиках, маются по выходным, не могут оторвать взгляда от проходящего
по Проливу судна, от самолета, еле видного в облаках, от скользящих по
снегу саней нивхов... Каждая их клеточка готова унестись вслед и... И они
остаются. Я уверен, что под замусоленными и прожженными фуфайками в каждом
из этих людей горит огонек высшей предназначенности, стремления к чему-то
более высокому и достойному, к тому, что дает человеку силы, терпение,
уверенность.
этом берегу из вертолетов, барж, катеров, а один даже шлюпкой добрался, на
веслах пришел - был такой случай. Господи, даже Хромов! Да, он завистлив,
его не назовешь порядочным, он ненадежен в работе, но он здесь.
глазках Хромова, когда тот однажды стоял на самом берегу, у воды и смотрел
на бандитски вздыбленные волны. Дождь вперемежку с брызгами хлестал
Хромову в лицо, морская пена стекала по пухлым небритым щекам, холодный
ветер насквозь продувал жиденький пиджачишко с болтающимися пуговицами, а
на лице Хромова светилось счастье. В какомто самозабвении он вошел в воду
по щиколотку, волны захлестывали ему колени, а он, сделав еще шаг вперед,
крикнул что-то радостно и зло, крикнул прямо в волны, в ветер. Панюшкин не
расслышал тогда ни слова, но понял, что и в хрипящей, прокуренной груди
Хромова горит этот маленький непонятный огонек. Потом была оперативка,
затяжная, унылая и обессиливающая оперативка, на которой нужно было решить
уйму мелких вопросов. Хромов сидел в углу на своем обычном месте вялый и
опустошенный. Лишь иногда он поднимал голову, блуждающим взглядом скользил
по стенам, а увидев в окно Пролив, будто напрягался, грудь поднималась от
тяжелого глубокого вздоха, а в глазах опять вспыхивал вызов...
ощущение прохлады и свежести.
тревожат его уже ни Комиссия, ни ее выводы. Неожиданно пришло ощущение
спокойствия и уверенности-он сделал все, что от него зависело, сделал так,
как считал нужным. Вспоминая недавнюю встречу с Комиссией, свои ответы,
свое выступление, приходил к выводу, что все сделал правильно, и был
доволен собой.
сваливал на кого-то свою вину, настоящую или мнимую, не искал дешевых
оправданий. Не просил снисхождения. Да, главное, не просил снисхождения.
Это хорошо. Иначе ему не дышалось бы сейчас так бодряще...
воздуха, и резко выдохнул, будто вытолкнул из себя раздражающую суету
последних дней, неуверенность, выдохнул бумажную пыль отчетов, справок,
протоколов, освободился от гнетущего чувства зависимости.
расчетливо посмотрел на Пролив. Ты сделал свою работу, Коля. Ты выполнил
ее настолько хорошо, насколько мог. Если тебе не в чем упрекнуть себя, так
ли уж важно, в чем упрекнут тебя эти люди? Ты знаешь о себе больше, чем
они, значит, твой суд все равно жестче и справедливее.
увидел маленькую темную фигурку, медленно двигающуюся навстречу. "Кто бы
это мог быть?" - подумал он озадаченно. Обычно строители избегали уходить
далеко от Поселка, опасаясь заблудиться. Метров за сто Панюшкин узнал Анну
Югалдину. "Что это она?" - забеспокоился он и прибавил шагу.
странные, полушутливые отношения. Она была единственным человеком, который
мог подтрунивать над начальником, позволять себе рискованные шуточки в его
адрес. Да и Панюшкин с самого начала признал за ней право вести себя, как
она считала нужным, и, несмотря на бесконечные пересуды о ней, смешки,
знал наверняка - за ними нет ровным счетом ничего. Она слишком
пренебрегала мнением о себе, чтобы опуститься до опровержения слухов.
Опровергать, полагала Анна, - значит оправдываться, а оправдываться она не
хотела ни перед кем. Даже Званцев, если и не верил слухам полностью, то
все-таки допускал, что за ними кое-что есть, но, решив быть великодушным,
согласился не обращать на них внимания. Анна лишь улыбнулась, когда он
сказал, что его не интересует ее прошлое, дав понять, что прощает ее
заблуждения. Но, не отвергая сплетен, она тем самым как бы подтверждала
их, а видя особое, со значением, отношение к себе, включалась в игру,
представляясь той, за кого ее принимали, и в то же время презирая тех,
перед кем вынуждена была разыгрывать комедию. И замыкалась. Это было
неизбежно.
убегаете от меня, едва только завидите! Дела у вас сразу находятся, заботы
одолевают- не подступись!
самом деле не с кем будет потолковать. Да, что ты здесь делаешь?
подстерегаю... Иногда большие начальники попадаются.
шалую улыбку, и вдруг его охватила робость, что-то дрогнуло в нем, он
почти в панике оглянулся по сторонам - нет ли кого, кто пришел бы на
помощь и избавил бы его от этого разговора, от этой улыбки, но вокруг было
все так же пустынно и солнечно.
разговаривать, когда на меня смотрят... вот так смотрят... Такими
глазами...
руки!
Знаешь, как голубя запустить в небо-чтоб только шелест крыльев, и солнце в
глаза, и синева, синева, синева!
чтобы крыльями хлопать.
ничего не изменишь.
плечом, как бы отгораживаясь и от Анны, и от ее вопросов. Он не нравился
себе в этот момент-сам заговорил о собственной старости, спохватился, но
было поздно, появилось ощущение досадной оплошности.
- вынув руку из кармана полушубка, она показала ему кончик мизинца. - Ведь
вы здесь, на этом побережье... один! Остальные так... кобели.
без таких слов, а?
обижайтесь, Николай Петрович!
Если я знаю, что тебя интересует, значит, я знаю, кто ты, чем дышишь, о
чем думаешь...
Скажите, Николай Петрович, а вот так, не скрывая, не тая... Была у вас в