себя всю. Видимо, она была ему не нужна. Иначе как же объяснить то, что он
не нашел времени ни разу позвонить ей. Конечно, она чувствовала некоторую
неловкость за свой поступок. За этот дурацкий ночной разговор и уход. Но
ведь она той ночью боялась только за него. Неужели Вадим не смог понять
этого? Уходя из его квартиры, она уходила не от него, а от той жизни,
которой он жил. Она защищала его, защищала себя. И пусть средства были
негодными - главное, сам поступок.
молчавший телефон.
пошел.
Лазарев, высокий тучный человек, с огромным щекастым лицом, распоряжался
сестрами, как солдатами.
серым, губы посинели, нос заострился. Только широко открытые огромные от
боли глаза смотрели в потолок неподвижно и строго.
Афганистане, когда в человека стреляли в упор из автомата.
во время операции, казалось, что они жили отдельно от него. Сильные,
упругие, красивые.
больше и больше бледнеет лицо этого мальчика, как выступили скулы и легла
на лицо тень смерти. Лазарев выругался и сорвал маску.
пьяная сволочь выскочила с ружьем и начала стрелять. Во дворе были дети,
вот этот мальчик и закрыл их.
вату. Она почувствовала резкий запах нашатыря, и вновь все стало на свои
места: лампы под потолком, двери, выкрашенные белой краской, лица людей.
бежала по лестнице вниз к автомобилю.
посылал сигналы управления ее поступками. Пришла в себя она только в
машине, достала сигарету, закурила и заплакала. Так она и ехала по улице,
плача от жалости к себе и от тревоги за Вадима.
обязательно большой и черный, такие аппараты стояли в квартирах в
пятидесятые годы.
оставленную еще отцом. Водка была какая-то необыкновенная, привезенная ее
старику приятелем из Лондона. Она протерла бутылку, отнесла ее в гостиную.
Потом достала чемодан и начала укладывать вещи.
и с трудом закрыла чемодан.
пороге стоял заспанный Валера.
бриллианты, массивный платиновый портсигар, на крышке которого драгоценные
камни затейливо переплетались в две буквы Ю.П. Конечно, это были не его
инициалы, тем более что портсигар он купил случайно, но все же эти буквы
имели какое-то отношение к нему. На столе лежала еще золотая заколка для
галстука с изумрудами и тяжелые часы. Массивные, карманные, с двумя
крышками и толстой цепочкой с брелоками.
безвкусия, но это было единственным, что он мог провезти за границу. Нет,
он не собирался проносить это контрабандно. Все будет указа-но в
таможенной декларации. Просто любит человек носить золотые вещи: с ними
уезжает, с ними возвращается.
лацкане верхнего была прикреплена лауреатская медаль. Больше он взять не
мог.
на себя. Еще хороший дорогой плащ. В общем, на первое время он был одет.
Остальное он купит там. Долгушин открыл бумажник, вынул чек, еще раз
посмотрел на цифры. Вместе со сбережениями, положенными Корнье в банк на
его имя, деньги у него были приличные.
"Волги". Он снова вошел в комнату, сел в кресло. В коридоре тускло
поблескивали стекла книжных стеллажей.
А там?.. Деньги. Там надо все начинать заново. Не такие уж большие, по
сравнению с теми, что он имел дома. Там надо все начинать заново.
вспомнил, как в "Национале" кинорежиссер Дубравин сказал своему приятелю,
эмигрирующему за границу, и поэтому нервно веселому:
Борис, еще Дантон сказал, что родину нельзя унести на подошвах сапог.
больницу.
завоеватели.
подошел к книжным полкам. Если была в его жизни подлинная страсть, то это
книги. Он собирал их мальчишкой, нищим студентом. Не продал ни одной даже
в самые трудные времена. Теперь приходится оставлять. Это было нестерпимо
больно. Только они являлись его подлинными друзьями. Только они дарили ему
радость и отдохновение. Что его ждет там? Богатство, успех? А может, нищая
старость, обычная судьба эмигранта? Долгушин закурил, вынул из жилетного
кармана часы, нажал на репетир. Они пробили шесть раз. Пора.
Настроение у него сразу улучшилось, словно звонок разрезал невидимую нить,
связывающую его с прошлым.
захлопнул ее и пошел к лифту.
другую. Он вел машину и прощался с Москвой. Больше никогда он не увидит
этого города.
семь лет на его улицах.
грустно смотреть на копошащихся внизу людей. Маяковскому он даже не
кивнул, а от Горького просто отвернулся. Он не любил ни того, ни другого.
Проплыл за окнами бульвар Ленинградского проспекта, и под колеса легла
прямая дорога до Шереметьева, прямая дорога до Парижа.
машины. Ключи он бросил в урну у входа в аэропорт. Потом началась
предотлетная суета.
таможни.
посмотрел декларацию.
дорога, такси.
весы, положил на ленту транспортера.
Посняков Андрей
Конюшевский Владислав
Максимов Альберт
Доценко Виктор
Сертаков Виталий
Шилова Юлия