мутило мысль, и он гасил окурок, немилосердно комкая его, уничтожая, делая
непригодным для докуривания.
Иванович впервые за сегодня докурил сигарету до конца, поболтав во рту,
допил коньяк, встал с кресла, прошелся по комнате. Глаза его светились
хитрецой. Он снял с кресла подушку-думочку, бросил ее на диван, поднял с
пола уроненный еще в начале ночи плед, собрался прилечь. Помешал ему
телефонный звонок. Дед насторожился. Кто бы это мог звонить Черепкову в
такое время? Он подошел к аппарату и остановился в нерешительности. Телефон,
отзвонив с минуту, затих. Николай Иванович снова поместился в старое, битое
молью кресло, придвинул аппарат, вынул из пачки сигарету, но курить не стал.
Просто мял ее ловкими пальцами, ждал, когда телефон зазвонит снова, и
действительно, через четверть часа телефон вновь ожил. Дед выбросил из рук
уже опустевшую сигаретную бумажку, смахнул с брюк высыпавшийся табак и
ответил:
тебе расспрашивал. Я ему все рассказал, как есть, все равно он до всего и
так догадался. Так я, чтобы подозрений не навлечь, сам понимаешь... В любом
случае тебя у меня искать будут. Он сейчас спит, только пьяный, трезвый --
не пойму. Пили мы с ним как следует, только, кажется, не берет его. Он вроде
какую-то дрянь жрал под каждую рюмку. Я вышел, как будто мне худо стало, а
сам на пост и к телефону. Второй раз звоню. Ты спал?
конечно, не сказал, что ключ тебе оставил, но это, сам понимаешь, они
раскусят. Так что сматывайся. Времени у тебя немного. Я сейчас в палату
вернусь, лягу, мне придется притвориться, что уснул, что сморило, дескать,
старика. Он, понятно, тут же вскочит и своим звонить. Если у него там
толковые бойцы, то через тридцать минут жди гостей. Все понял, капитан?
дожидаясь ответной реплики, положил трубку.
Полтора-два часа сна почти полностью восстановили бы силы его израненного
тела. Но сон отменялся. Приходилось срочно бежать. Куда? Пока над этим он не
задумывался. Для начала нужно было сбить противника со следа,, заморочить
голову. Три минуты старик думал и тридцать работал. На исходе тридцать
четвертой минуты, истекшей после сигнального звонка Черепкова, по безлюдному
в этот ранний час рабочему кварталу старческой, но твердой походкой прочь от
самого дряхлого дома в районе удалялся разведчик Николай Иванович Соколов,
по-прежнему не считавший себя человеком в отставке.
Моцар, его друг и однокашник пан Степан и третий, кривошеий человек с
взглядом мутных глаз, устремленным то ли в потолок, то ли внутрь страшных
бездн своей души. Это был лучший в восточных странах эксперт-криминалист
британской службы "ди-фо". В руках у страшного коротышки находился портфель
с аппаратурой.
более чем за час до прибытия туда капитана Сосенко. Покинул, совершенно
очевидно, навсегда. Потому что он напрочь уничтожил все видимые следы своего
пребывания. Даже догадался покрыть засаленной скатертью стол, с которого
стер пыль. Причем стало ясно, что старик заранее был готов к отходу из этого
логова. Он не заводил часов и не выносил мусора, предпочитая ночевать под
вонь затухающих пищевых отходов. Выдали Деда оставленные им невидимые следы,
как то: микроскопические крошки сигаретного табака, тогда как Черепков курил
только папиросы; пары коньяка, тогда как Черепков пил только водку; наконец,
отпечатки пальцев Деда.
говорить, не было установлено вообще. Не существовало ни одной, даже самой
бредовой версии. Умная голова пана Моцара отказывалась родить хоть такую.
раздатчица в офицерской столовой. Претендовать на него Зоя не могла. Она
была вся какая-то кривенькая, горбатенькая. Реденькие волосы обрамляли
страшноватенькое личико с невыразительными глазами. А до войны она была
прелестной девочкой. Но когда она с матерью эвакуировалась из Киева,
окруженного фашистами, на их поезд налетели "мессеры". Бомба разорвалась
совсем рядом с Зоей, как раз на том месте, где мгновение назад стояла ее
мать, что-то крича своей дочери сквозь рев моторов и треск пулеметов. После
этого Зою скрючило, волосы начали выпадать, а те, что остались, поседели.
Левый глаз стал сильно косить, но не к носу, что, может быть, придало бы
некоторую пикантность взгляду, а в сторону, так, чтобы любой взгляд на
девочку вызывал у смотрящего отвращение...
красивей лицом, у некоторых и наград на щеголеватых френчах было побольше.
Но Зоя полюбила не за красоту, награды и форс. Она полюбила его просто так.
Может быть, потому, что он был единственным, кто не отворачивался от нее
брезгливо, а казалось, не замечая ее убогости, охотно с ней болтал, даже
шутил. Но где же ей было тягаться с роскошной полькой Региной, официанткой в
той же столовой! Регина тоже была не дура, она сразу отличила относительно
скромного капитана. Ее женский глаз не замылить было блеском орденов и
знойными взглядами героев, так щедро ей отпускаемыми.
что не претендовала, просто не в силах была держать свое чувство в себе.
ты, хоть монастыри были. А здесь, как ни крути, рано или поздно ты бы все
равно в кого-нибудь да влюбилась бы. Забудь, девочка, обо мне, постарайся
научиться быть счастливой сама по себе. А впрочем, может быть, и к тебе
кто-нибудь когда-нибудь придет...
На стене в ее квартире появился неизвестно как добытый большой фотопортрет
Николая, который и был ее единственным другом более чем полвека. И еще Зоя
знала, что к ней действительно когда-нибудь придет, но не кто-нибудь, а сам
Николай. Поэтому каждый день готовился обед, на стол ставился графин самой
очищенной водки, какую только производила эпоха, скатерть была бела и
накрахмалена. На следующий день большая часть тщательно готовленных блюд
отправлялась на помойку, а на вновь выкрахмаленную скатерть ставился свежий
борщ, с пылу с жару пирожки, самая очищенная, какую только производила
эпоха, водка.
знакомых, а Николай после свадьбы исчез, будто покинул вовсе здешние места.
Но Зоя знала, что он во Львове. Над ней смеялись, когда она спрашивала, но
она спрашивала и узнавала, что здесь он, рядом, и со спокойной душой шла
домой готовить стол к приходу Николая.
Регина. Но и город он не покинул. Так что обеды готовились с тем же тщанием
и всей возможной роскошью. И портрет одобрительно смотрел на накрытый стол и
приказывал не отчаиваться. И отчаяние никогда не посещало ее.
день отдавались соседке-нищенке блюда весьма скромные, хотя и съедающие всю
без остатка пенсию Зои и ее ничтожные приработки по людям. Но скатерть была
белоснежна и накрахмалена до хруста, и в графине бросала на эту белизну
разбитый на спектр зайчик самая очищенная, какую только производила эпоха,
водка...
приготовления к его приходу.
она считала старухой с войны. Но это был он, и он был лучше, чем тогда,
потому что он пришел.
готово-то ничегошеньки!
Впервые это было очень давно, когда его, тогда семилетнего мальчишку, пчела
ужалила в висок. На всю жизнь запомнил Коля презрительный голос отца,
объяснявший, что слезы -- удел девок да баб, а семилетний мужчина может
любое горе пережить и без них. И все же Николай плакал молча, когда хоронили
Регину -- любовь и жену. Выпроводил гостей, которые, поминая покойницу,
нарезались, как это обычно и бывает на поминках, до неприличия, сидел один,
пил, молчал, а слезы текли.
носу, когда увидел свой портрет, довлеющий над комнатой горбатой старухи.
Фотография не пожелтела -- раз в пять лет Зоя Сергеевна носила ее к
реставратору, и тот делал обновленную копию.
кристальную, высшей очистки водку и, поглядывая против своей воли на себя
молодого форматом двадцать четыре на тридцать, боролся с пощипыванием в
носу. Она хлопотала, он говорил.
нам было видеться, понимаешь?
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Самойлова Елена
Якубенко Николай
Никитин Юрий
Распопов Дмитрий