взводы, мы с поручиком Дидковским и хромающим подпоручиком Михайлюком.
Теперь все повторилось, и вместо подпоручика Михайлюка хромал прапорщик
Мишрис - его нога еще не зажила.
счастью, у них что-то случилось с пулеметом, - то ли ленту заело, то ли
попросту кончились патроны. Они все же успели уложить наповал четверых,
прежде чем мы ворвались в хутор и взяли их на штыки. Десяток уцелевших
попытался забаррикадироваться в одной из хат, но поручик Успенский, у
которого пулями сбило фуражку и отстрелило погон, помянул вест большой
Петровский загиб, швырнул последнюю ручную бомбу в окошко и ворвался в
полную дыма хату с "гочкисом" наперевес. Мы вбежали следом и штыками
добили находившихся там красных. Двое краснопузых умудрились каким-то
чудом выжить, и мы выволокли их из хаты и прислонили к ближайшему плетню.
Несколько юнкеров взяли винтовки наизготовку, прапорщик Мишрис собирался
скомандовать "огонь", но вдруг поручик Успенский дернул меня за рукав и
ткнул рукой в сторону плетня.
подождать. Наконец, кровавый туман перед глазами рассеялся, и мне стало
понятно, что имел в виду поручик.
пятнадцати. Всмотревшись, я убедился, что дело и того хуже - один из
мальчишек оказался вовсе не мальчишкой, а девчонкой. Очевидно, на хуторе
оборонялся какой-то отряд юных коммунистов, коих господа Ульянов-Бланк и
Бронштейн с большой охотой посылают на убой. Эти мальчишки дрались лучше
взрослых и вполне заслужили право на расстрел. Но расстреливать мы их не
могли. Мы не убиваем детей.
в чем дело, и побледнел. У него трое детей, старшему - двенадцать, и
штабс-капитан прилагал героические усилия, чтоб не пустить его на фронт.
Надо было спешить, оставить юных большевиков на свободе мы не могли, чтобы
они не навели преследователей на след, а потому штабс-капитан распорядился
бросить их в одну из повозок нашего походного лазарета, связав по рукам и
ногам.
не проронила ни слова. Я вспомнил нашу сестру милосердия, но Ольга была
все же постарше. В общем, связав юных героев, мы довольно невежливо
бросили их на повозку и поспешили к Тягинке, где несколько дней нас должны
были поджидать повстанцы.
пожалуй, и вправду хватит. Руки ведут себя паршиво, да и голова кружится
сильнее, чем всегда. Этак можно и кондратий заработать, а это совершенно
ни к чему. Хотя бы потому, что на следующей неделе мне нужно обязательно
съездить в Истанбул. Приближается эвакуация, а мне необходимо поговорить с
Яковом Александровичем. И, если удастся, увидеться с Татьяной.
обнаружил там полдюжины "дроздов", разгневанных донельзя. "Дрозды"
буквально рычали, а в центре стоял Антон Васильевич и яростно тряс тощим
журнальчиком, насколько я успел разглядеть, берлинской "Жизнью". Я хотел
было удалиться от греха, но был схвачен, усажен, и мне был предъявлен
журнал с требованием немедленно прочесть и высказать свое мнение. Пришлось
заняться литературной критикой.
посвященным Ледяному походу. Я, кажется, немного помню этого Гуля. Эдакий
малокровный интеллигент с вечным насморком. После Екатеринодара он был
потрясен душевно и дезертировал. И вот теперь господин Гуль объясняет, так
сказать, "урби эт орби", что гражданская война суть бессмыслица, и мы,
Белая Армия, совершенно напрасно взялись за оружие. Да, плетью обуха не
перешибешь, и нечего было ввергать страну в излишнее кровопролитие. Как
говорили мои малороссийские предки, "нэ трать, кумэ, сыли, йды на дно".
оправдание интеллигента с вечным насморком, что он все же прошел с нами от
Ростова до Екатеринодара. Десятки тысяч других, и не интеллигентов даже,
не сделали и этого, а приторговывали в это самое время гуталином или
пропали зазря в чеке. Но писать такие вещи ему не стоило. По крайней мере,
покуда мы все еще живы.
господин щелкопер пребывал в Берлине, и обличение состоялось заочно.
Особенно горячился Туркул, впрочем, и другие от мего почти не отставали. Я
слушал внимательно, хотя разговор шел на одну из наших вечных тем - об
итогах и смысле Белого дела.
морального плана. Туркул заявил, что Белая Армия спасла честь России. Она
показала, что не все русские - скоты и холопы, и будущая Возрожденная
Россия будет обязана спасением праведникам Белого дела.
красиво мне не выговорить. Хотя я с ним вполне согласен. Лучше уж получить
пулю в лоб, чем заживо гнить в подвалах чеки. И нам, по крайней мере, есть
что ответить на Суде, когда нас спросят, что мы делали, когда Россия
погибала.
клуб благородных самоубийц. Как поется в паскудной большевистской песенке
на мотив нашей "Акации", "и как один умрем в борьбе за это". Туда им и
дорога, конечно, но мы все-таки армия, а не клуб самоубийц. Поэтому
следует посмотреть на проигранную войну с другой стороны. И прежде всего
понять, чего мы все же успели добиться.
рабочие, интеллигенты, крестьяне, поповские сыны и цыгане с высшим
образованием. И этого у нас не отнять. И может, Туркул прав, когда-нибудь
нас вспомнят в воскресшей стране. Но уже сейчас мы можем гордиться не
только своей гибелью. Мы, белые, не смогли спасти свою Росиию. Зато спасли
всех остальных...
какао и заигрывавшие с большевичками. Но мы, потеряв Россию, все же не
выпустили Мировую Революцию за ее пределы. "Мировой пожар", задуманный
полоумным бухгалтером господином Карлом Марксом, так и не состоялся. И это
сделали мы, белые.
Совдепия оперится и вновь попытается штумовать Европу. Может, в подвалах
парижской или берлинской чеки господа либералы и консерваторы сообразят
напоследок, от чего мы отстояли мир. Правда, лучше бы это не случилось
никогда, - пусть уж не понимают по-прежнему.
менее вечной теме - проклятиям по адресу господ союзничков. Тема эта была
неисчерпаема. Да, сволочи. Но чего, интересно, нам было ждать от правнуков
Бонапарта и внуков адмирала Нэпира? Или мы, действительно, поверили в
лозунги типа "все люди - братья" и "демократы всех стран, соединяйтесь!"?
Пусть господа союзнички давятся своим какао. Оно еще станет колом у них в
горле.
Нас встретила сотня усатых "дядькив" с обрезами и дрекольем - отряд
повстанцев, стороживший паромы. Они поджидали уже неделю и были от этого
совсем не в восторге. Впрочем, ругаться не было времени - мы тут же начали
переправу. На первом пароме отправили подводы с ранеными. На одной из них
сидел печальный прапорщик Немно и, напевая нечто совершенно цыганское,
баюкал свою раненую руку, словно ребенка. К нему в подводу мы подкинули
связанную по рукам и ногам юную большевичку, напугав бедного прапорщика,
который сразу не разобрался, что все это должно значить. Впрочем,
прапорщик оставался истым джентльменом и, сообразив, в чем дело, принялся
подкладывать под голову красной валькирии свою шинель, рискуя потерять и
вторую руку, - валькирия вполне могла откусить ему палец.
поставил мальчишку перед собой, вынул револьвер и, приставив дуло прямо ко
лбу, предложил выбор: он может немедленно вступить добровольцем в наш
отряд на общих правах. В противном случае тут же получает девять граммов
между глаз.
Дьяков никогда бы не выстрелил. Впрочем, это и не понадобилось -
штабс-капитан действовал наверняка. Мальчишка уже один раз пережил свою
смерть, когда стоял у плетня под дулами винтовок. И второй раз он умирать
не захочет.
хотел отвести револьвер Дьякова от лица мальчишки, но тот сглотнул слюну и
согласился. Его тут же развязали, вручили карабин, пока без патронов, и
уложили на другую повозку - отдыхать. Я предложил штабс-капитану не
возиться с девчонкой и оставить ее здесь. В самом деле, не сдавать же ее в
контрразведку. Штабс-капитан посмотрел на меня, затем на усатых "дядькив"
и покачал головой. Я понял его - оставлять девчонку повстанцам было
нельзя. Лучше уж сразу кинуть ее в Днепр.
отход отряда. Все шло спокойно, и мы собирались уже грузиться на паром,
как вдруг что-то грохнуло, и рядом взметнулся столб воды. Красная
артиллерия сумела-таки нащупать переправу.
Наверное, той ночью кто-то молился за нас, и ни один снаряд в паром не