Хвост-Босоволков, он тоже слушает, утупив очи в землю. Тут же свояк
Босоволкова и двое Редегиных... Сходбища у старца Геронтия ради беседы
божественной бывают почасту, но нынешний сбор многолюднее прочих - сегодня
ожидают сюда самого митрополита Феогноста.
промысла божия - древний, как сама церковь, и никогда не стареющий спор,
ибо от того или иного решения его зависело оправдание или осуждение всего
пути жизни верующего, да и всех верующих вкупе, всех соборно живущих в
Господе. Спор, впрочем, уже перешел в проповедь, ибо разговором
безраздельно завладел Геронтий, и от свободы воли - к тому часу, когда в
келью вступил митрополит Феогност, - перешел к иному, смежному с ним,
вопросу: о слепой стихии бытия и направляющей воле божественного учения.
выговаривал Геронтий негромким, но ясным, журчащим, подобно пастушеской
свирели, голосом. - Но и без нее, без силы оной, о коей только что рек
брат мой Алексий, все иное не возможет стати - ни борения суедневные, ни
подвиги духа, ниже и само умное делание, - ибо всему потребна сила,
стихия, яко ветр крылатым ветрилам кораблей! Посему должно не изничтожати,
а направляти силу сию!
делая всех присутствующих свидетелями дружественной беседы двоих близких
по духу людей. Слушатели внимают прилежно, даже старик Протасий приложил
ладонь к уху, следя погасшим взором лик старца, освещаемый сквозь узкое
оконце последними багряными лучами вечерней зари.
мощь, в коей начало вещей, это рождающая бездна, слепой напор, подобный
напору волн в ярости бури! Безликое вечно алчет, вечно бунтует. Безликое
тщит волнами своими прорвать всякую преграду, всю <ограду закона>
разрушить и наниче обратить, ибо закон есть грань и твердота, определенье
конца и предел мощи. Но существо мощи именно в раскрытии себя, доколе не
иссякнет самая бытийственность ее. Существо титанического в напоре и в
борьбе против граней!
Терентьич слегка ерзает, устраиваясь поудобней на лавке. Он человек дела,
но весь внимание, ибо понимает, что всякое дело без духовной основы своей
мертво. А свет солнца бледнеет, проходит, и келья, до того словно бы
залитая отсветами темного багреца, холодея, погружается в сумрак.
как бы задерживая вниманье внимающих, - лицо, то есть ипостасный смысл,
разум, ум, просвещенный светом Истины, полагает меру безличной мощи
людского естества, ибо деятельность лица именно суть в мерности, в
наложении пределов и граней. Безликое видит в грани, лицом налагаемой,
токмо встречное, помеху, предел нежеланный, и в сем зрим слепоту безликой
мощи титанического! Начало титаническое прекрасно, яко весенний ветр,
подобно древним героям, доколе тщит содеять нечто. Завлекает сердце, и
радует, и манит. Но яко лишь оно, безмысленное суть, осуществит себя до
конца, тотчас содеивает ничтожно суть и гнилостно и смердит. Зри! Порывы
не устроенной по святоотеческим заветам, не <умной> личной воли кажут нам
переднюю свою красоту, но дайте им волю - и, сугубую скверну сотворив,
личность сия сама сбежит от содеянного ею! Подобно буре: дайте ей во всей
красе и мощи осуществить себя, и что иное, кроме гибельного разоренья,
обрящете после нее?
душепонятно, что есть неовеянная духовностию стихийная мощь. Свет за окном
вовсе смерк, и молчавший послушник вносит возжженные свечи.
злую радость имати, зря гибельное сие разложение титанического? -
спрашивает Геронтий, обводя взглядом обращенные к нему внимательные лица
братии и бояр. И сам же отвечает: - Отнюдь, возглашу я днесь. Отнюдь! И
нелепо нам, братие, радовати сему! Ведь то сама природа человеческая,
источник и ключ деятельности и деяний людских, самая мощь человека
подверглась тлению! С титаническим, со стихийною силой умирает, воистину
умирает и самый человек, лишаясь первого блага и первого сокровища своего
- мощи, жизнетворения и самой жизни сей. И посему нельзя и не должно
уничтожити его, <не научихомся телоубийцы быти>. Нельзя уничтожить начало
мощи! Титаническое само в себе суть не грех, а благо. Оно - мощь жизни,
оно - само бытие. Но оно ведет ко греху... Всегда ли? Нет! Ибо и добро
осуществляет себя тою же стихийною силой, началом титаническим.
Титаническое суть и основа всякого деяния, и посему, - Геронтий вновь,
приостановивши речь, обводит глазами слушателей и договаривает с суровою
твердостью: - посему оно по ту сторону добра и зла!
Он внимательнее многих слушает Геронтия, стараясь не упустить никоторого
оттенка мысли. Византию сотрясают еретические учения; на самом Афоне
возникла пря, и немалая, о свете Фаворском, и ему, митрополиту, надлежит
паки и паки следить, дабы мысль церковная не уклоняла в соблазны ложных
толкований. Однако немалое мужество надобно, чтобы так вот сказать о
стихии: <по ту сторону добра и зла>, и не токмо сказать, но и продолжить,
и вочеловечить сказанное!
брат (это опять Алексию), яко виновны обе и безысходна вина их, усии и
ипостаси, вина бытия и вина смысла. Но неразрешимо столкновение их, и
безысходна вина того и другого начала. Неможно истребити силу стихии, ибо
с тем вместе будет истреблено и все человечество. Иной же исход - взять на
себя вину стихии добровольно и просветить непокорную усию светом смысла. И
это одно лишь было бы выходом, ибо титаническое не токмо сила греха, но и
вообще сила жизни, и без него нет и самой жизни! Это стихия ночи, в коей
воссиявает свет. Нет мощи - и ничего нет. Бессилен смысл, жалок разум,
тщетна правда. Нет стихии силы - и нет деятельности осуществления. А без
нее нет и бытия, ибо к корням бытия проникаем не иначе, как через свою
усию.
Ибо первая правда всякого бытия - само оно, данность его, и первая
неправда - несуществование. И первое благо есть бытие, первое же зло -
небытие.
стихийный напор, по и просвечивающий в реальности его лик, явно
выступающий у святых в видимом образе сияния. В Боге гармония усии и
ипостаси. В человеке самом нет гармонии, ибо темная подоснова бытия паки и
паки восстает на лик, Господом данный.
и правда ипостаси - их две суть. И не съединенные, они противоборствуют
друг другу. Дух воюет на плоть, и плоть воюет на дух. Но это именно две
правды! Их единение не возможет быть достигнуто угнетением той ли, другой
ли стороны. Бесконечные в своем стремлении, оба начала человеческого
существа требуют бесконечности своего раскрытия, требуют предельного
своего утверждения. Всякая остановка - лжа есть! - твердо заключает
Геронтий. - Достоит исчерпать искание бытийственности достижением
окончательной божественной бытийственности, достоит исчерпать искание
осмысленности достижением окончательной божественной осмысленности. Не
иначе возможно удоволить оба начала человека!
Монах-изограф, прикрыв глаза, воображает себе сейчас сказанное Геронтием
об усии и ипостаси зримо и видит усию как бушующие скользкие морские
волны, жадно и гневно облизывающие каменную твердь, а ипостась - словно
вознесенный над скалою, недвижно укрепленный нерукотворенный Спасов лик и
от него по волнам серебряные полосы света...
привыкшим к тонкостям богословской схоластики, сопоставляет сказанное
сейчас с писаниями святых отец. Алексий, переживая за Геронтия, взгляды
коего суть его собственные, с тревогою поглядывает на замкнутое лицо
Феогноста: не найдет ли митрополит отреченных словес в сказанном ныне?
Служка только лишь ждет, когда можно станет переменить догорающую свечу,
не нарушая мудрой беседы, и сейчас, с окончанием речи, торопится водрузить
новую взамен огарка в кованом железном свечнике. Старец Протасий не думает
ни о чем, отдыхает. Мудрые слова возвышают его и уводят от докучных забот
дня. Василий Протасьич, тот вникает в речь старца сугубо, стараясь
повернуть сказанное на свое, и одобрительно склоняет голову при словах об
ипостаси, ибо стихия - это чужое ему, а подчинение стихии разуму -
душепонятное и близкое по делам и заботам многотрудной должности
тысяцкого, выполняемым Василием за престарелого отца своего. А молодой
Алексей Босоволков, напротив, находит в истолковании стихии внутреннее
оправдание себе и поступкам отца. Да! Права стихия! (Убийство рязанского
князя Константина нет-нет да и поминают ихней семье.) И в безудержном и
долженствующем дойти до конца стремлении бессознательного ищет он сейчас
оправдание своему настойчивому желанию когда-нибудь свалить ненавистную
власть Вельяминовых и самому, самому стать тысяцким Москвы!
эдак слова Геронтия, он кладет их к совести своей и думает: раз так-то...
сам он дошел ли до конца? Все ли содеял в многотрудном деле, порученном
ему Калитою, - переманить на Москву великого тверского боярина Ивана
Акинфова? Ощера ездил - без толку. Должно ли ехать ему самому? Князь
просил, не настаивал, просил лишь (и то было лестно Михайле!). И
следовало, быть может, попробовать теперь самому, с иньшего конца... Через
Зерна Митрия Александрыча разве? Он еще не решил окончательно, когда
сказанное вполгласа, точно шелест, вошедшим в келью братом достигло его
ушей:
князь, с ярлыком, великим князем...
Контровский Владимир
Мацумото Сэйте
Ларссон Стиг
Бажанов Олег
Корнев Павел
Афанасьев Роман