светлой радости отречения ради земли родной и неведомых грядущих поколений
еще не рожденных русичей...
Дионисий, деловой и хваткий муж, крепкий телом и духом, чем-то напомнивший
Алексию Сергия со Стефаном, вместе взятых, ничуть не растерялся нежданному
высокому гостю. (Алексий достиг обители прежде гонца.) Быстро и дельно
распорядил принять и накормить свиту митрополита, бояр и самого Алексия,
после краткого молитвословия в деревянной церкви проводил в недавно
отстроенную трапезную, успев меж тем с легкою гордостью показать
монастырское устроение, в коем этот выученик Киевской лавры явно стремился
возродить на берегах Волги навычаи и обряд великой лавры
Печерской-Киевской. Сам отослал гонца ко князю, и когда отдохнувшее
посольство собиралось тронуться в дальнейший путь, его уже встречали
княжеские вестоноши с избранными из нижегородских бояр, а Алексию сообщено
было, что его ожидает торжественная литургия в Спасском соборе (править
которую надлежало самому Алексию), а за нею - неприлюдная встреча с князем
Костянтином Василичем. Лучшего повода и случая для разговора по душам с
суздальским князем не мог бы измыслить и сам Алексий.
город не имеет своего епископа, подобно Ростову, Твери, Смоленску или
Рязани. И Алексий, еще раз и внимательно вглядевшись в решительное,
волевое лицо Дионисия, словно бы списанное с ликов древних пророков,
подумал, что епископом этим будет, конечно, он, и даже не стоит ему,
Алексию, пытаться ставить сюда кого-либо другого, тем паче что Дионисий
был другом Сергия, и, значит, можно будет ожидать от будущего
нижегородского епископа ежели и не полного послушания Москве, то во всяком
случае - миновения той вражды, которую проявляет до сих пор епископ
тверской или своевольная архиепископия Великого Новгорода.
Дороги огустели толпами. Башни деревянной крепости, показавшиеся сперва
невысокими, на подъезде - когда открылись просторы Заволжья, синяя,
уставленная кораблями вода и сбегающие вниз уступами рубленые твердыни -
словно выросли, утвердились, окрепли. И белокаменный, недавно украшенный и
поновленный, в старинной резьбе, с сияющими медью дверями Спасский собор,
несущий на себе отсвет великого древнего владимирского зодчества,
показался много величественней московских храмов.
представляясь, нижегородские иереи. Служба обещала быть и была
торжественной и благолепной. Алексий читал и чуял, что доходит каждое
слово, каждый молебный стих, и, вдохновляемый совокупным вниманием бояр,
горожан и клира, служил так истово и вдохновенно, как редко служил
когда-нибудь. Да, впрочем, ведь это же была его первая литургия на родной
земле в новом сане митрополита - духовного главы всей русской земли!
алтаре справа от престола, Алексий уже думал о следующей вслед за
литургией жданной и важнейшей встрече со старым князем, встрече, от
которой зависело слишком многое в судьбах русской страны.
благословением, и он смог, хотя и кратко, поговорить с каждым из них,
особенно внимательно вглядываясь в Андрея, наследника княжеского стола.
Этот сын гречанки и старого князя - уже на возрасте, немолодой муж - не
показался ему опасен. Но были еще трое, и переменись судьба - на
нижегородский стол могут сесть и Борис, и Дмитрий!
затем - переоблачение и краткий отдых, а затем... Не признаваясь себе в
том, Алексий все же устал и от тряской многодневной дороги, и от
сегодняшнего служения, и от ладанной, многолюдной духоты в храме. К
вечерней встрече он должен собрать все силы свои!
хворать. Неудача у хана тем более подломила его силы, и Алексий почуял
это, едва вступивши в княжеский покой, застланный толстыми восточными
коврами и неярко освещенный всего двумя серебряными шандалами, в коих
ровно горели толстые свечи, расписанные по воску многоцветным затейливым
узором. Приняв благословение и извинившись, Константин Василич прилег на
ложе, застланное курчавою, красивого красно-бурого отлива овчиной. Долгое
породистое лицо его, изможденное хворью, было иконописно-сурово, персты
рук похудели и слегка вздрагивали, когда князь протягивал руку за чарой
целительного питья. И по дрожи этой угадал Алексий, что суздальскому князю
уже мало осталось веку на земле.
подавали молчаливые вышколенные слуги, отпил малинового квасу, дождал,
когда они с князем остались одни с глазу на глаз, и по какому-то
внутреннему наитию начал рассказывать о Царьграде, о святынях Софии, о
греках, Кантакузине и Апокавке, о турках, о разорительной, погубившей
империю гражданской войне...
шевельнувшись и поморщив чело, когда Алексий повестил, как сторонники
Апокавка и Анны таскали по городу, веселясь, отрубленные руки и головы
казненных, выговорил вслух:
надобна тишина и, мыслю, дабы не возникало в князьях которы братней,
кроткий и незлобивый глава. В Москве же ныне налаженное устроение власти,
и неразумно нарушать оное. Такожде и вот о чем помысли, княже! Человек
смертен, ни дня, ни часа своего не вемы. И сохранят ли наследники дела
отцов, приумножат или разорят - и того не ведаем! Единая церковь возможет
пасти народ в череде веков! Ныне же, когда кафедра митрополитов русских
нашими слабыми стараниями перенесена из Киева во Владимир...
сказал Алексию. Только большие исхудалые руки в узлах вен, прекрасные
породистые руки с чуткими долгими перстами, беспокойно задвигались, словно
обирая себя, словно бы уже перед смертью... О чем он думал в сей час?
Глаза его были устремлены к малому окошку, в коем сквозь тонкую желтоватую
слюду, вправленную в узорный свинцовый переплет, виднелся далекий берег с
зелено-желтыми полосами и пятнами осени и высокие холодные облака, текущие
над синей водой. Да, он устал, и жизнь кончалась. И в чем-то, видимо, прав
этот упорный московский иерарх, ставший вопреки всем препонам митрополитом
всея Руси... Хотелось говорить о другом - о судьбе и вечности и славе
родимой земли, и Алексий примолк и будто бы понял старого князя,
поставившего свой высокий терем на самый глядень над Волгой, великой
рекой, и теперь угасавшего, не свершив (как и все, жившие до него!) даже и
малой части измысленного дерзновенной мечтою! Жизнь текла, утекая, как
Волга, неостановимо, и уже не было злости, не было обиды на Москву и
покойного Симеона, одолевшего его и ныне в этой загробной борьбе.
Алексий. - Никому, кроме недругов Руси, не надобна ваша борьба!
свершил, не возмог, не достиг, не успел уложиться в пределы жизни своей! И
пусть течет река, и мужики, отставя меч и копье, рубят избы и пашут землю,
и торгуют купцы, и плывут караваны по синей воде! Не поддержит его
ростовский князь, а новогородцы также не подымут на плеча сей крест -
бремя власти великой страны. И, быть может, тогда лучше обеспечить Андрею
неспорную власть над Нижним Новгородом, а там - кто знает! И кто
воспользует бранью, начатой им с московским князем, ежели он умрет? И
можно ли начинать днесь усобную брань на Руси?
наносит несносный дух паленой шерсти - верно, на поварне смолят свиней...
Нет, он опоздал, и надобно согласиться с Алексием, взять мир с Москвою,
ибо ни сил, ни жизни для продолжения этой борьбы у него уже нет...
князь глядит сквозь слюду и видит неясный размыв золотого сияния осени
вдали, на том берегу, где лежат глухие непроходные боры, и вьется
сказочный Керженец, и озеро Светлояр лежит в оправе лесов на месте
навсегда утонувшего Китежа... Возникнет ли новая Русь на сих берегах? Или
все поглотит Москва и не станет Волга великой русской рекою, а Нижний -
столицей преображенной и воскресшей из праха Святой Руси?! Если бы его
сыновья с такою же силой, как он, любили эту землю! Сила любви - вот то,
что творит и создает родину! И без чего мертвы и убоги камни отчих могил и
земля отцов становит прахом под ногами чуждых племен. <Алексий! - хочет
воскликнуть он. - Ты любишь эту землю? Ты желаешь ей добра, как желаю я,
умирающий?>
землю и хочу ей добра и единства, без коего не стоять Руси!
старого князя. <Я подпишу мир с Москвою, - думает он, - но ежели дети
найдут в себе силы к борьбе, пусть они поиначат нынешнюю волю мою и
поставят сей город во главе страны, которая - московский митрополит прав -
нуждается в одном главе, в одном князе и власти единой!>
на три дня, отослав своих спутников кого в Москву, кого во Владимир, но
добился от Костянтина Василича нужной ему грамоты и известил об этом
новогородцев, которые повезли теперь владыке Моисею вместе с крещатыми
ризами и золотою печатью строгую грамоту Филофея Коккина, повелевающую
непременно слушать во всех делах митрополита Алексия, и собственное
неутешительное известие о почти заключенном мире суздальского князя с
Москвой. Сам же Алексий с немногими спутниками, среди которых по-прежнему
оставался Станята, довершив нижегородские дела, выехал во Владимир
утверждать новую кафедру, вернее - новое место кафедры митрополитов
Громыко Ольга
Суворов Виктор
Каменистый Артем
Маккарти Кормак
Никитин Юрий
Самойлова Елена