что, одолев брата, заставит их узнавать и кланяться всех, и здесь, и в
других градах и весях.
вширь. Появилась спокойная уверенность в движениях. Лицо стало и глаже и
жестче, гуще вьющийся каштановый волос бороды, что по углам рта, где усы
переходят в бороду, завивалась крутыми языками. И когда у князя замерзали
глаза и начинали вздрагивать эти крутые завитки над краями губ, у холопов
и слуг душа уходила в пятки, так уж и знали: надвигается гроза.
Дмитрия Борисовича Ростовского, - вельможность взгляда, посадки и поступи,
- появилось как-то само собой, когда перестал думать о том. Может, потому
и появилось, что, садясь на коня ли, сходя по ступеням терема, приказывая
что-либо, думал уже не о себе, не о том, как на него глядят, а о своем,
сжигавшем его ум замысле, перед которым все это - люди, дела ежедневные,
споры бояр и отчеты ключников - казалось, да и было, комариной мелочью,
которую надо было сделать и перестать думать о ней. Жадный горячий взгляд
появлялся у Андрея лишь наедине с Семеном, когда решали о будущей власти,
и князь, возвышая голос, требовал: <Скорей! Скорей!>, или смолкал,
замирая, леденя глаза, или срывался, бегая по горнице. Таким, и то лишь
изредка, его видала еще одна только Феодора. Рождение сына и смерть его от
моровой болезни как-то сблизили их между собой. Андрей смутно ощущал некую
свою вину - хоть и не понимал, в чем - за гибель сына. (Сестра Феодоры,
Олимпиада, жена Константина Ростовского, уже дважды родила и, слышно,
опять была на сносях.) Да к тому же именно теперь, когда замыслы были
близки к осуществлению, Андрей, украдкой оглядывая жену, все более
понимал, что только Феодора, с ее царственной статью, как никто иной
годится на место жены великого князя владимирского, и лучше ее никого уже
не найти. Она после родов было раздалась, но нынче опять похудела и как бы
слегка подсохла, но еще прямее стали высокие плечи, иконописнее лик -
такими изображают византийских цариц и царевен на иконах и в древних
рукописях.
более, сжигала жажда власти. Она ревниво переносила на Дмитрия свои
неудачи и зависть к его невидной, как серая утица, княгине, которая,
однако, рожала и рожала: вот уже второй сын растет, и, говорят, боек,
здоров, смышлен. Все это как-то окончательно отодвигало братьев друг от
друга...
Орда... И все же тут, во Владимире, остановясь на княжом подворье, близ
митрополичьих палат, Андрей снова заколебался. С детства, с молоком матери
всосанное почтение к духовному владыке страны властно заговорило в нем.
Андрей, решив пересилить себя, постарался встретиться с митрополитом
Кириллом раньше, чем с братом. Злая мысль зрела в нем, что так же, как
четверть века назад, Кирилл благословил отца после Неврюевой рати и
разоренья земли, так же должен будет благословить и его, когда он вступит
победителем, под звон колоколов, в стольный Владимир. И прочесть это во
взоре митрополита, прочесть самому согласие духовной силы с грубою силой
власти хотелось ему сейчас прежде всего. Он ожидал, что Кирилл постарел,
но той перемене, которая произошла в облике митрополита за эти шесть лет,
поразился. Андрей был потрясен, как необычайно утончился Кирилл, как-то
поголубел даже, и, вместе, в облике его ощутимо проглядывал какой-то уже
нездешний свет. Казалось, сияние исходит от бескровной головы архипастыря.
Или это солнце, непрошено протянувшееся в узкие окна митрополичьих покоев?
Он представил, что уже двинуты рати и татарская конница потекла по дорогам
Руси, и понял, что пока перед ним этот почти бесплотный старец, он ничего
не двинет, не сможет переступить. И ежели бы Кирилл сейчас, ничего не
вымолвив, пождал еще или вдруг сказал бы: <Сыне мой! Иди с миром и не
греши больше!> - Андрей повалился бы в ноги с рыданием, и признался во
всем, и ото всего отказался...
в ударе, рек долго и витиевато, с подходами и украсами. Недавняя беседа с
Игнатием утомила его больше, чем он сам мог предположить, и сейчас он
чувствовал с горем, что для состязания с сыном Александра у него недостает
сил. И так, вместо духовной располагающей беседы, вместо исповеди и
покаяния, когда доброта просыпается и перевешивает зло, начался торг.
откинулся в изнеможении на спинку кресла и сказал, взглянув вдруг прямо в
душу Андрею полными муки глазами: <Господи! Разве мала вам земля?! Сыне
мой, не дай ми благословити котору братню!> - в душе Андрея что-то
перевернулось и подумалось вдруг, что власть - не только похоть и желание,
но есть и долг, и бремя власти, и что воля может сказаться не только в
праве на власть, но и в отречении от нее...
встрече с братом.
вновь. Однако, не лукавя, не мог сказать, что Дмитрий менее достоин стола
великокняжеского. За ним, Андреем, стояло одно - Орда. Однако... Не хочет
ли Менгу-Тимур просто ослабить их, чтобы вернее держать в подчинении?
Война на юге велась вяло. Иранские Хулагиды все крепче привязывали к себе
Кавказ и области, что были за хребтом: Армению, Имеретию, Карталинию,
Грузию... На западе, в степи, Ногай забирает все большую власть... Не
оказалось бы, что ордынская колесница, к которой привязал его Семен,
увязнет где-то в Черных песках и утянет его за собою! Быть может, тогда
Дмитрий и прав? С другой стороны, сарский владыка уже трижды ходил в
Царьград, к Палеологу, послом Менгу-Тимура, на советах ордынских также
русский епископ судит вместе с ханом Менгу-Тимуром... Нет, Семен прав:
православие победит в Орде! И Дмитрий, цепляющийся за заграничную
торговлю, за Новгород, смешон. Ему (ему, а не мне!), как дяде Андрею,
бежать за море, в Свейскую землю. И тогда он, Андрей, примет и простит
Дмитрия, и власть будет у него в руках, и завет митрополита - не пролить
братней крови - исполнится... И все-таки не получалось. Какие-то концы не
сходились с концами. Ветхий митрополит на паутинной ниточке своей жизни
держал готовящийся рухнуть мир.
повернулся).
там, в Орде?
усмехнулся брат. (Дмитрий знал много больше, видимо, чем предполагал
Андрей.) - Впрочем, что думал Менгу-Тимур, теперь уже безразлично! -
продолжал он с расстановкою.
и, перемолчав, добавил: - Неужели тебе Семен и этого не доложил?!
сообразить - что же теперь? На миг остро вспыхнуло подозрение об измене
Семена. Но он тут же отогнал нелепую мысль. Видимо, уезжая из Городца, он
попросту разминулся с гонцом... В голосе Дмитрия, впрочем, не слышалось
торжества, как успел заметить, опоминаясь, Андрей.
бесерменской веры. И он не допустит крещения Орды. А делами правит сейчас
его мать, Джиджекхатунь со своим эмиром, Байтаром. Вот так-то, Андрей! Оба
мы проиграли с тобою, и лучше уж нам не ворошить взаимных обид, а
попытаться жить в мире.
еще не мог охватить и обмыслить вести о смерти хана. Джиджекхатунь была,
кажется, на их стороне, по словам Семена... Может быть, еще ничего и не
потеряно? Может быть, смерть Менгу-Тимура даже и развяжет им руки?! Но
бесерменская вера... Но митрополит Кирилл...
И ждать, быть может, долго. Он украдкой, остывая, оглядел старшего брата.
не постарел. Но что-то новое, требовательно-тревожное и порою усталое то и
дело проглядывало в нем. Андрей подумал вдруг, что брату несладок
Новгород, хотел задать вопрос, заколебался. И, будто поняв неспрошенное,
Дмитрий начал рассказывать сам.
только наместнику с посадником вкупе. А паче того, воротить им все земли,
которые получил отец. Ежели уступить, мы потеряем Новгород.
всего, что он сделал, подкапываясь под власть Дмитрия, ему дико было
подумать и поверить, что брат заботится не об одном себе, а о них обоих
вместе, как о семье. Вспомнилось, как недавно (и как давно!) покойная мать
все хлопотала о них о всех. Каким ветром раскидывало их семью? Почему,
оброшенный всеми, погиб Василий, так и не получив удела? Давно стала чужой
сестра Евдокия... Почему они сейчас сидят и не верят один другому?! Однако
в чем-то Дмитрий, видимо, прав. Андрей впервые подумал о Новгороде с
тревогою. Как-то и здесь Дмитрий оказывался дальновиднее. У новгородских
бояр есть еще и свои думы, и какие-то замыслы, при коих ни он, ни Дмитрий,
возможно, им и не нужны. И тут - ослабить друг друга? Но тогда их спасение
- единство! Но почему Дмитрий, а не он? Мысль, обежав по кругу, воротилась
туда же, откуда и началась.
помочь на Новгород. Как и следовало ждать, новгородцы, узнав о переговорах