имманентна (то и другое понятия Стефан произнес по-гречески); божественная
сущность выше энергии; она токмо проста, энергия же проста и многообразна;
сущность едина, энергии же считаются множественными; сущность и энергия
различны, как реально сущее и присущее; присуща же - божественная энергия.
Энергия божия, как и все, что применительно к Богу, считается относящимся
к сущности и вечным, ибо она не сотворена, а извечна.
энергии, как и считали сами древние святые отцы!
человек может, возвысившись над вещественной двойственностью, достичь
мысленного рая, обожиться не только душой, умом, но и телом, стать Богом
по благодати и постичь весь мир изнутри, как единство, а не как
множественность, ибо только благодаря этой энергии един столь дробный и
множественный в своих формах мир.
просителем или подчиненным, и уже время приближалось к полуночи, когда
наконец Феогност утомленно прикрыл глаза, а Стефан, опомнясь, умолк на
полуслове, беспокоясь, не утомил ли излиха митрополита.
вот, как эти двое, возникнет и процветет новая русская Фиваида, и не
погибнут, и спасены будут духовные откровения афонских старцев, а с ними
не смеркнет и гаснущий огнь Византии, и истинное глубокое православие
прозябнет и расцветет в этой северной лесной стороне. Теперь, на склоне
лет, он более был склонен поддерживать вечное, духовное, то, чему нет
предела в смерти, чем тленные и сиюминутные подвиги кесарей и князей...
Надобно укреплять церковь!
святыми дарами, да освятят выстроенный вами храм!
жду тебя у Богоявленья на Москве, понеже и нам у себя надобны таковые, как
ты, мнихи!
пути своем! И тебе не закрыты врата вместе с братом в обитель Богоявления!
Притужен и суров подвиг пустынножительства!
не договорил до конца, смутясь, и опять улыбнулся, совсем как дитя или
ангел, слетевший с небес на землю, ясно и прямо глядючи на митрополита, и
слов возразить ему у Феогноста не нашлось.
силу, уже широко расползались по Москве. Досужие сплетники выискивали
теперь тайного завистника - кто бы мог подобное совершить? Слухи эти, за
которыми, вероятно, стояли все те, кому непомерная власть и слава
тысяцкого Москвы застили свет, достигли наконец княжеского терема.
морозного ветра, отряхивая снег с бороды и усов, Симеон взбежал к себе. На
дворе ржали кони, спешивалась дружина, слуги расседлывали и вываживали
каракового княжеского жеребца. Сбросив дорожный вотол на руки прислуге,
отдав не глядя шапку с рукавицами, он, проминовав сени с повалушею, с маху
открыл тяжелую дверь изложни и, холодный, радостный, предчувствуя трапезу
и баню, возник на пороге, словно окунувшись в хоромное устойчивое тепло.
оконца почти не пропускали света, - и Симеон не сразу разглядел жену,
сидевшую в непривычной позе, не за пяльцами или налоем с книгою <житий>, а
на краю постели, меж раздвинутых узорных полотен полога, словно татарка у
входа в юрту. Сидела и плакала, давясь злыми слезами.
с провизгом выкрикнула Евпраксия, глядя ненавистно мимо него.
кому нать? - Он высокомерно усмехнул, пытаясь кончить зряшную молвь. Он
знал и про сглаз и про порчу, не по раз видел <порченых>, но как-то
никогда не применял всего этого к себе самому. Казалось, князя и княжеской
семьи, надежно защищенных молитвами самого митрополита русского, языческое
безлепое волхвование не может коснуться... Но ведь коснулось же! Четвертый
месяц Опраксея остает девушкой, а он попросту избегает ее и счастлив, не
видя жены по неделям. Быть может, молва не так уж и не права? Хотя все
это, ежели так, было безмерно мерзко! И потом - какой сглаз? Сколько
ночных молитв, заказных молебнов! Ездили во Владимир, ко святыням, ничего
не помогло... Он все еще стоял, с мокрыми усами и бородою, почти без мысли
озирая тесно заставленный сундуками и поставцами с узорною посудою,
застеленный мягким ордынским ковром покои с большою кроватью под тафтяным
пологом, с изразчатою красною печью. Девка сунула нос в горницу и, разом
сообразив, что у князя с княгинею разговор не для чужих ушей, ушмыгнула
прочь. Семен усмехнулся, стараясь скинуть с себя наваждение жениных слов,
спросил:
уши, выкрикнула жена. - Дочку за Ивана отдал, дак и хлопочет теперь, чтобы
у нас с тобою деток не стало! Все тогда Ивану с Лександрой останет после
тебя!
Протасьева не замай! Друг мой, вернейший из верных! А ты - дура! Ведьма...
Родитель, Протасий Федорыч, ищо князю Даниле, дедушке нашему, служил!
Понимать должна, коли на Москву привезли! - Он едва сдержал бранное слово.
монастырям ходить? Сына содеять не можь! Не мужик ты, а мерин!
развернулся и в мах залепил жене оплеуху, от которой она отлетела
посторонь, ударившись о поставец - посыпались кубки и чары, - и завыла
тоненько, держась за щеку.
напруженных ногах, чуя жажду бить и мять это подлое чужое тело и едва-едва
сдерживая себя от очередного удара. Опраксея наконец испугалась.
Полураскрыв рот, глядючи со страхом на медленно подступающего к ней князя,
вобрала голову в плечи, зачастила жалобно:
руками опухшее (видно, и до него плакала) некрасивое лицо. Семен остоялся.
Дернулся было - уйти. Горячий стыд залил огнем лоб и щеки. Решась, резко
поворотил к жене. Подошел, стараясь не вдыхать сладковатого страшного
аромата ее кожи, обнял плачущую, стал утешать, бормоча:
реви...
и мягко повалилась на ковер, в ноги, схватила его колени руками, шепча
неразборчиво, впервые, ласковые смешные слова, повторяя жалкое:
<Ребеночка, сыночка бы мне!>
рожать наследника престола невесть от кого. И помыслить о таком было
соромно шесть веков тому назад на Руси... И только от него, Симеона, и ни
от кого больше могла она принести желанное и жданное дитя. И он тоже
понимал, что ни от кого больше...
вспоминать.
усилия, ни неуклюжая помощь жены не смогли разбудить в нем мужчину,
супруга. И был ужас. В полумраке покоя белое лицо женщины, ее бесстыдно
обнаженное тело текли и двоились. Не улыбка Опраксеи виделась ему, а оскал
острых зубов давешнего серого гридня, зарезанного несколько лет назад,
покойника, ныне опять явившегося в терем вместе с дорогобужскою княжной. И
он кидался в этот серый туман, в морок, он хотел изнасиловать мертвеца!
Сам уже понимая в безумии своем кусочком оставшегося у него светлого
разума, что идет на собственную гибель, что ежели он даже и совершит это,
то совокупится не с Опраксией, а с тою, прежнею, страшной силой зла,
некогда отогнанной от него горящими ветками можжевельника. Прохлада ее
тела казалась склизкой. Под пальцами было неживое. Неживое (скалящее живым
оскалом!) было у него в ладонях, в руках, в объятиях. Клубящийся, серый,
лежал перед ним мертвец...
мокрый, жалкий, скрежещущий от бессилия зубами, со стоном сказал под утро,
обессилев совсем:
будущую близость. Уговаривала позвать колдуна - исправляют же эту беду
сельские ведуны! А он лежал, отворотя лицо, вдыхая палатный теплый дух, в
коем бродили слоистые, как будто разорванные и размешанные с воздухом
серые тени, лежал и запоздало молился Господу - да ниспошлет ему ежели не
спасение, то хотя терпение перед нелюбимой женой.
- изменить тут было нельзя ничего. И он пытался, пытался вновь и опять и
понимал все яснее, что ничего нельзя изменить, что так и пребудет до конца