чудо красоты и таланта. С выгнутой линии ее полуприкрытых век изваяны все
египетские корабли, а что она поет на самом деле, не ведомо никому. Так поют
о чем-то, что важнее жизни, воспоминаний, смерти, так поют, обращаясь к
кому-то, кто способен одним своим взглядом обновить чужую жизнь. Исполняет
ли она песни шлюхи Полихронии из серебряных овальных часиков госпожи Иоланты
Ибич или поет о своих неотправленных письмах, которыми забита комната ее
покойных дочерей, -- не важно. В ней кипит музыка, в пении Витачи можно
сварить яйцо, а самый дальний путь на свете -- путь от своего рта до слуха
других людей -- она преодолевает легко, забывая обо всем.
Эти рукоплескания звучат, словно шум ливня по мостовой перед миланской "Ла
Скала", временами сквозь этот дождь рысью мчатся кони, запряженные в тяжелую
карету, и сворачивают за угол, оставляя на мостовой лишь дробный перестук
дождя до появления следующей кареты...
обессиленная, без единого звука на устах, совершенно опустошенная, не
понимая того, что только что пела. Зелень ее глаз погружается в бездну, и
сверху остается только едва тлеющий зеленый оттенок, неусыпный, он лучше
всего виден ночью: сеньора Витача спит с открытыми глазами, забыв смежить
веки. Сон ее продолжается всего несколько мгновений, а затем она вновь
свежа, красива и талантлива.
в самые лучшие ее мгновения -- не столько в голосе, который безупречен,
сколько в отзвуках этого голоса -- где-то под божественным сопрано сеньоры
Разин глубоко подспудно слышен альт, дрожащий и чуть странного звучания,
который иногда сбивается с ритма, словно его заикающийся отзвук, и не может
догнать собственный голос. Нужно сказать, что, вероятно, сама сеньора
осознала это и старалась устранить это несоответствие. И в самом деле, со
временем призвук исчез и голос ее остался без эха, как птица без тени...
пятнадцати. Это вершина, миг зрелой красоты. Сейчас у госпожи Разин был
именно этот миг. Она никогда не выглядела лучше, ее голос и она сама
достигли зенита в один и тот же миг. Это чувствовал и видел господин Разин,
равно как и весь мир.
которую можно раскатывать, как тесто, однако в этом случае она становится
тоньше. Тоньше становится любовь, будь она замешена на дрожжах, на сдобе,
или с начинкой, или для простой кукурузной лепешки. Поэтому иногда наша
любовь есть не что иное, как обычная кукурузная лепешка. Питательна и
по-своему вкусна, а все-таки кукурузная лепешка. И не больше. Вы же знаете,
какой была любовь сеньора Разина и Витачи Милут. Сильной и стремительной,
как зверь. И в ней никогда не оставалось времени для ревности. Я видел
Разина несколько дней назад и знаю, почему такое с ним происходит. Он
открывает застекленный шкаф, заполненный курительными трубками -- из морской
пены, из терракоты, с длинный чубуком, словно трость, такие тоненькие, что
можно сунуть за голенище сапога, удивительные экземпляры производства
"Могул", которые не гаснут и не нагреваются, их нельзя купить, разве что
сделать по заказу, трубки из красного дерева, выполненные так, как некогда
изготавливали только скрипки -- по руке того, кому предназначались... Затем
он закрывал шкаф и зажигал свою старенькую, почти железную трубку, которую
курил всегда. Господин архитектор Атанасие Разин, очевидно, не способен к
изменам. И не способен меняться сам. С ним уже происходили кое-какие вещи, а
он полагал, что такое с ним только еще случится, с сеньорой же Витачей еще
не происходило ничего, а она полагает, что такое с ней уже случалось прежде.
Может быть, сеньора Витача и любила бы еще Разина, не останься он таким, как
прежде. Но он уже долгое время не менялся, а этого она как раз и не могла
вынести. Таким образом, теперь впервые эта любовь претерпевает великое
искушение. Улыбка, прошедшая через тело Витачи, остывает на лице Разина
теперь куда быстрее, чем прежде, хотя он этого и не замечает. Трудно
измерить тяжесть чьей-то улыбки на собственной щеке. А тем более на щеке
архитектора Разина, обладавшего даром многого, только не даром ревности.
Поэтому он до сих пор успешно преодолевает упомянутое искушение.
-- все остальное время он горячится. Многие верят, что сеньор Разин
горячится в данную минуту. Я не верю. Пример тому -- его недавний приезд
сюда, в Милан. Когда после спектакля он вошел в уборную сеньоры Витачи, она
повернулась, удивленная, и сказала:
ответил вопросом, из-за которого я и пишу Вам это письмо. Он помянул Ваше
имя, дон Азередо! Он сказал:
мгновение он, очевидно, имел в виду, нет ли на горизонте опять какого-нибудь
семилетнего сорванца, с глазами, как стеклянные пуговицы, и потому спросил о
Вас. Однако по его реакции на ответ Витачи можно заключить: он считает, что
против него с сеньорой Витачей работаем мы, а ей он верит и все еще остается
неревнивым. Поэтому нам необходима Ваша помощь, дон Азередо. Сделайте его
ревнивым, чего ни мы, ни сеньора Витача не можем, и все пойдет, как Вы того
желаете.
своим именем, которое настолько лучше ее настоящего, насколько ее нынешнее
сопрано лучше ее прежнего альта. Сейчас она удачливее и красивее, чем
когда-либо, в ее глазах сверкают звезды больших и малых созвездий, и лишь
при воспоминании о муже она дурнеет. В один из таких моментов в куче писем,
поздравлений и газетных вырезок она заметила конверт с черной каймой. Это
было сообщение о смерти ее сестры Виды. Телеграмму подписал Амадеус Кнопф.
Супруги, каждый со своего конца земли, вылетели в Вену. В доме по улице
Гецендорфа сеньора Витача обнаружила на втором этаже свою квартиру из
Лос-Анджелеса, в нижнем этаже -- белградскую, где жили и умерли ее дочери,
но дом-то находился в Вене. Она была в совершенном замешательстве.
бородой, зубами желтыми и коротко подстриженными, как усы, госпожа
Цикинджал, с огромными помятыми губами, и супруги Разины. Своего мужа
госпожа Разин больше в упор не видела, а он попрежнему не замечал ничего и
не ревновал. Дом показался им одряхлевшим и маленьким, госпожа Цикинджал
увяла, как и ее платье, зато Кнопф их поразил. Им тут же рассказали, да они
и сами видели, что в последние годы он одевался по-нищенски. Причина проста.
Вида его ревновала, и это чувство росло в ней и разрасталось, поглощая
любовь, а он из желания эту болезнь, эту химеру или эту блудницу в своей
супруге усмирить сделался неряшлив в одежде, дабы отвести от жены даже саму
мысль о малейшей неверности. Дошло до того, что Кнопф летом ходил в одной
сандалии; неопрятный, немытый и в лохмотьях, он уже не мог сопровождать Виду
в общество, которое раньше они посещали вместе. Как-то раз его даже поймали
в русской церкви на том, что он макает хлеб в лампадное масло и ест. Когда
супруги увидели его на кладбище -- брови росли из носа, сам худой; по
вечерам он сидел с Разиным и сеньорой Витачей -- карманы забиты чем-то
вонючим -- и рассказывал, цепляясь своим раздвоенным пальцем за посуду и
чужие рукава.
саду. Прилетевшая бабочка опустилась на лоб сеньоры Витачи, словно хотела
поцеловать ее. Потом улетела, хотя никто ее не прогонял. Она присела затем
на плечо Кнопфа и, наконец, на палец архитектора Разина. Махала крыльями,
удерживая равновесие, и никак не хотела улетать, словно ждала чего-то. Мы
все за ней наблюдали, и Разин неожиданно опустил палец в свое вино, стараясь
резким движением не спугнуть живность. Все время он ей что-то нашептывал,
будто успокаивая.
продолжалось это до тех пор, пока она не выпила все вино. Этих нескольких
мгновений, когда глаза всех были прикованы к бабочке, хватило, чтобы понять,
что происходит. Мы молчали, точно набрали в рот воды, а когда подобным
образом прерывается разговор, говорится: душа отлетела! И все мы знали, чья
душа отлетела, пошатываясь на лету, пьяная, только Разин не знал. Но и он
скоро сообразил. Еще как сообразил и дорого заплатил за эту пьяную душу.
Было ясно, что сеньору Разину скучно в Вене, госпожа Цикинджал собрала щетки
и со своими глазами, которые постятся перед Пасхой, умчалась в Париж; было
ли скучно сеньору Кнопфу -- неизвестно. Сеньора Разина ждали дела, как и
госпожу Разин, а господина Кнопфа никакие дела не ждали. Сеньор Разин решил
уехать обратно в Лос-Анджелес, госпожа Разин решила дождаться сорокадневных
поминок, а потом возвратиться в Милан, сеньор Разин ждать не мог, он сел в
самолет и улетел в Америку. И тем самым совершил наибольшую ошибку в своей
жизни.
ничего. Зато в Америке однажды утром архитектор Атанасие Разин проснулся
женщиной. Волосы под мышками у него обрели запах женского паха. И запах этот
был вполне определенный и почему-то хорошо ему знакомый. Он не удивился,
натянул шелковые чулки, а грудь с трудом упрятал под рубашку. Пока он держал
груди в руках, формой и тяжестью они напоминали ему чьи-то хорошо знакомые.
В ванной комнате, став перед зеркалом, он с удивлением всмотрелся в свое
лицо. И оно тоже напоминало ему чей-то женский образ, только он не мог
вспомнить чей. Он принялся за завтрак: чашку и тарелку со стола переставил
на канапе и все съел. А затем, вместо того чтобы вымыть, -- облизал грязные
ложки. Поверх женского шелкового белья он надел свой костюм и пошел на
Белоусов Валерий
Володихин Дмитрий
Посняков Андрей
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Лукьяненко Сергей