непременно находилось на границе. Итак, он давно бы хотел в таможню, но
удерживали текущие разные выгоды по строительной комиссии, и он рассуждал
справедливо, что таможня, как бы то ни было, все еще не более как журавль в
небе, а комиссия уже была синица в руках. Теперь же решился он во что бы то
ни стало добраться до таможни, и добрался. За службу свою принялся он с
ревностью необыкновенною. Казалось, сама судьба определила ему быть
таможенным чиновником. Подобной расторопности, проницательности и
прозорливости было не только не видано, но даже не слыхано. В три-четыре
недели он уже так набил руку в таможенном деле, что знал решительно все:
даже не весил, не мерил, а по фактуре узнавал, сколько в какой штуке аршин
сукна или иной материи; взявшив руку сверток, он мог сказать вдруг, сколько
в нем фунтов. Что же касается до обысков, то здесь, как выражались даже
сами товарищи, у него просто было собачье чутье: нельзя было не изумиться,
видя, как у него доставало столько терпения, чтобы ощупать всякую пуговку,
и все это производилось с убийственным хладнокровием, вежливым до
невероятности. И в то время, когда обыскиваемые бесились, выходили из себя
и чувствовали злобное побуждение избить щелчками приятную его наружность,
он, не изменяясь ни в лице, ни в вежливых поступках, приговаривал только:
"Не угодно ли вам будет немножко побеспокоиться и привстать?" Или: "Не
угодно ли вам будет, сударыня, пожаловать в другую комнату? там супруга
одного из наших чиновников объяснится с вами". Или: "Позвольте, вот я
ножичком немного распорю подкладку вашей шинели" - и, говоря это, он
вытаскивал оттуда шали, платки, хладнокровно, как из собственного сундука.
Даже начальство изъяснилось, что это был черт, а не человек: он отыскивал в
колесах, дышлах, лошадиных ушах и невесть в какие местах, куда бы никакому
автору не пришло в мысль забраться и куда позволяется забираться только
одним таможенным чиновникам. Так что бедный путешественник, переехавший
через границу, все еще в продолжение нескольких минут не мог опомниться и,
отирая пот, выступивший мелкою сыпью по всему телу, только крестился да
приговаривал: "Ну, ну!" Положение его весьма походило на положение
школьника, выбежавшего из секретной комнаты, куда начальник призвал его, с
с тем чтобы дать кое-какое наставление, но вместо того высек совершенно
неожиданным образом. В непродолжительное время не было от него никакого
житья контрабандистам. Это была гроза и отчаяние всего польского жидовства.
Честность и неподкупность его были неодолимы, почти неестественны. Он даже
не составил себе небольшого капитальца из разных конфискованных товаров и
отбираемых кое-какие вещиц, не поступающих в казну во избежание лишней
переписки. Такая ревностно-бескорыстная служба не могла не сделаться
предметом общего удивления и не дойти наконец до сведения начальства. Он
получил чин и повышение и вслед за тем представил проект изловить всех
контрабандистов, прося только средств исполнить его самому. Ему тот же час
вручена была команда и неограниченное право производить всякие поиски.
Этого только ему и хотелось. В то время образовалось сильное общество
контрабандистов обдуманно-правильным образом; на миллионы сулило выгод
дерзкое предприятие. Он давно уже имел сведение о нем и даже отказал
подосланным подкупить, сказавши сухо: "Еще не время".
сказавши: "Теперь пора". Расчет был слишком верен. Тут в один год он мог
получить то, чего не выиграл бы в двадцать лет самой ревностной службы.
Прежде он не хотел вступать ни в какие сношения с ними, потому что был не
более как простой пешкой, стало быть, немного получил бы; но теперь...
теперь совсем другое дело: он мог предложить какие угодно условия. Чтобы
дело шло беспрепятственней, он склонил и другого чиновника, своего
товарища, который не устоял против соблазна, несмотря на то что волосом был
сед. Условия были заключены, и общество приступило к действиям. Действия
начались блистательно: читатель, без сомнения, слышал так часто повторяемую
историю об остроумном путешествии испанских баранов, которые, совершив
переход через границу в двойных тулупчиках, пронесли под тулупчиками на
миллион брабантских кружев. Это происшествие случилось именно тогда, когда
Чичиков служил при таможне. Не участвуй он сам в этом предприятии, никаким
жидам в мире не удалось бы привести в исполнение подобного дела. После трех
или четырех бараньих походов через границу у обоих чиновников очутилось по
четыреста тысяч капиталу. У Чичикова, говорят, даже перевалило и за
пятьсот, потому что был побойчее. Бог знает до какой бы громадной цифры не
возросли благодатные суммы, если бы какой-то нелегкий зверь не перебежал
поперек всему. Черт сбил с толку обоих чиновников; чиновники, говоря
попросту, перебесились и поссорились ни за что. Как-то в жарком разговоре,
а может быть, несколько и выпивши, Чичиков назвал другого чиновника
поповичем, а тот, хотя действительно был попович, неизвестно почему
обиделся жестоко и ответил ему тут же сильно и необыкновенно резко, именно
вот как: "Нет, врешь, я статский советник, а не попович, а вот ты так
попович!" И потом еще прибавил ему в пику для большей досады: "Да вот, мол,
что!" Хотя он отбрил таким образом его кругом, обратив на него им же
приданное название, и хотя выражение "вот, мол, что!" могло быть сильно,
но, недовольный сим, он послал еще на него тайный донос. Впрочем, говорят,
что и без того была у них ссора за какую-то бабенку, свежую и крепкую, как
ядреная репа, по выражению таможенных чиновников; что были даже подкуплены
люди, чтобы под вечерок в темном переулке поизбить нашего героя; но что оба
чиновника были в дураках и бабенкой воспользовался какой-то штабс-капкан
Шамшарев. Как было дело в самом деле, бог их ведает; пусть лучше
читатель-охотник досочинит сам. Главное в том, что тайные сношения с
контрабандистами сделались явными. Статский советник хоть и сам пропал,
но-таки упек своего товарища. Чиновников взяли под суд, конфисковали,
описали все, что у них ни было, и все это разрешилось вдруг как гром над
головами их. Как после чаду опомнились они и увидели с ужасом, что
наделали. Статский советник, по русскому обычаю, с горя запил, но
коллежский устоял. Он умел затаить часть деньжонок, как ни чутко было
обоняние наехавшего на следствие начальства. Употребив все тонкие извороты
ума, уже слишком опытного, слишком знающего хорошо людей: где подействовал
приятностью оборотов, где трогательной речью, где покурил лестью, ни в коем
случае не портящею дела, где всунул деньжонку, - словом, обработал дело по
крайней мере так, что отставлен был не с таким бесчестьем, как товарищ, и
увернулся из-под уголовного суда. Но уже ни капитала, ни разных заграничных
вещиц, ничего не осталось ему; на все это нашлись другие охотники.
Удержалось у него тысячонок десяток, запрятанных про черный день, да дюжины
две голландских рубашек, да небольшая бричка, в какой ездят холостяки, да
два крепостных человека, кучер Селифан и лакей Петрушка, да таможенные
чиновники, движимые сердечною добротою, оставили ему пять или шесть кусков
мыла для сбережения свежести щек - вот и все. Итак, вот в каком положении
вновь очутился герой наш! Вот какая громада бедствий обрушилась ему на
голову! Это называл он: потерпеть по службе за правду. Теперь можно бы
заключить, что после таких бурь, испытаний, превратностей судьбы и
жизненного горя он удалится с оставшимися кровными десятью тысчонками в
какое-нибудь мирное захолустье уездного городишка и там заклекнет вовеки в
ситцевом халате у окна низенького домика, разбирая по воскресным дням драку
мужиков, возникшую пред окнами, или для освежения пройдясь в курятник
пощупать лично курицу, назначенную в суп, и проведет таким образом
нешумный, но в своем роде тоже небесполезный век. Но так не случилось.
Надобно отдать справедливость непреодолимой силе его характера. После всего
того, что бы достаточно было если не убить, то охладить и усмирить навсегда
человека, в нем не потухла непостижимая страсть. Он был в горе, в досаде,
роптал на весь свет, сердился на несправедливость судьбы, негодовал на
несправедливость людей и, однако же, не мог отказаться от новых попыток.
Словом, он показал терпенье, пред которым ничто деревянное терпенье немца,
заключенное уже в медленном, ленивом обращении крови его. Кровь Чичикова,
напротив, играла сильно, и нужно было много разумной воли, чтоб набросить
узду на все то, что хотело бы выпрыгнуть и погулять на свободе. Он
рассуждал, и в рассуждении его видна была некоторая сторона справедливости:
"Почему ж я? зачем на меня обрушилась беда? Кто ж зевает теперь на
должности? - все приобретают. Несчастным я не сделал никого: я не ограбил
вдову, я не пустил никого по миру, пользовался я от избытков, брал там, где
всякий брал бы; не воспользуйся я, другие воспользовались бы. За что же
другие благоденствуют, и почему должен я пропасть червем? И что я теперь?
Куда я гожусь? какими глазами я стану смотреть теперь в глаза всякому
почтенному отцу семейства? Как не чувствовать мне угрызения совести, зная,
что даром бременю землю, и что скажут потом мои дети? Вот, скажут, отец,
скотина, не оставил нам никакого состояния!"
чувствительный предмет! Иной, может быть, и не так бы глубоко запустил
руку, если бы не вопрос, который, неизвестно почему, приходит сам собою: а
что скажут дети? И вот будущий родоначальник, как осторожный кот, покося
только одним глазом вбок, не глядит ли откуда хозяин, хватает поспешно все,
что к нему поближе: мыло ли стоит, свечи ли, сало, канарейка ли попалась
под лапу - словом, не пропускает ничего. Так жаловался и плакал герой наш,
а между тем деятельность никак не умирала в голове его; там все хотело
что-то строиться и ждало только плана. Вновь съежился он, вновь принялся
вести трудную жизнь, вновь ограничил себя во всем, вновь из чистоты и
приличного положения опустился в грязь и низменную жизнь. И в ожидании
лучшего принужден был даже заняться званием поверенного, званием, еще не
приобретшим у нас гражданства, толкаемым со всех сторон, плоха уважаемым
мелкою приказною тварью и даже самими доверителями, осужденным на
пресмыканье в передних, грубости и прочее, но нужда заставила решиться на
все. Из поручений досталось ему, между прочим, одно: похлопотать о
заложении в опекунский совет нескольких сот крестьян. Имение было
расстроено в последней степени. Расстроено оно было скотскими падежами,
плутами приказчиками, неурожаями, повальными болезнями, истребившими лучших
работников, и, наконец, бестолковьем самого помещика, убиравшего себе в
Москве дом в последнем вкусе и убившего на эту уборку все состояние свое до
Земляной Андрей
Березин Федор
Шилова Юлия
Свержин Владимир
Херберт Фрэнк
Каменистый Артем