часто посмеивались. Декарт, мол, уподобляет наше зрение палке слепого, как
если бы луч ощупывал очертания предметов. Но в этом образе заключено нечто
совсем другое! Это не только не механистическая, а совершенно
антимеханистическая процедура, очень тонко держащаяся на различении души и
тела, или двух "субстанций". В применении к смыслам как области вздутого
напряженного состояния, мгновенно расположенного на всех своих граничных
точках, мы не имеем права вносить корреляцию этого состояния в физические
органы. Ибо тогда мы делаем ошибку в физике, допуская операцию сравнения,
совершаемую некоторой наблюдающей инстанцией. Декарт вообще свою задачу
видел в том, чтобы устранить какой бы то ни было механический элемент из
мысли, даже какой-либо оттенок его. Этого требует принцип активности,
невербального существования "простых интуиции" когито. Иначе мы делаем
ошибку в психологии и разрушаем психологическую картину.
мы видим вокруг нас в живом биологическом мире. Мыслят ли животные? Сознают
ли они? Чувствуют ли? Можно показать, как в ответах и на эти вопросы
действует декартовский принцип непрерывности в отличие от лейбницевского
варианта этого же принципа. Но я попробую показать это более конкретно,
потому что здесь есть одна настолько простая тонкость, что она своей
ослепительной простотой нас именно ослепляет, мы перестаем видеть суть дела.
Я возьму гоббсовское возражение Декарту. Гоббс пишет: "Конечно, страх может
рассматриваться как мысль (помните, я говорил, что страх, опасение, желание
и т.п. Декартом рассматриваются как мысль. - М.М.), но я не вижу, каким
образом эта мысль может быть чем-то иным, нежели мыслью или идеей вещи,
которой боятся"41.
он смысла не видит в этой сложности. Далее: "Потому что разве это разные
вещи - испуг, вызванный львом, наступающим на нас, и идея льва, и эффект
(который эта идея порождает в сердце), приводящий к тому, что мы приводимся
в животное движение, называемое бегством?.. В страхе нет никакой другой
мысли, кроме той, которая сходна с вещью, которой боятся". Прямо в одной
фразе, в зачатке здесь всё, вся проблема.
"образы" (нарисованные в материи "картинки"), которые и есть суть "идеи", и,
во-вторых, - и это самый главный здесь шаг - объяснение строится путем
угадывания, т.е. внедрения своей мыслительной операции в объясняемое: что я
подумал бы, если бы... В предмет объяснения перенесен гомункулус. Есть идея
льва, есть "вид" льва и есть страх, который этот вид льва, находящийся во
мне в качестве некоторой картины, вызывает. Что это? - Это перенос своих
сознательных, психических привычек в объясняемый предмет. И то же самое,
кстати, мы видим в антропологии. Почему, например, дикарь выдумал
божественные силы? Мы совершаем "гениальную операцию": дикарь видел гром и
молнию, он не понимал этого и заключил, что есть сверхъестественные силы.
Против такого мышления и воюет Декарт. Он скажет: да это грязное, нечистое
мышление! Не в моральном, конечно, а в буквальном смысле. Как же вы можете
объяснять предмет, пересаживая себя в него под видом описания его действия?
Как будто в дикаре, например, сидит гомункул, который заключает! Но он
просто малая копия "меня" самого, проецированный дубль воображаемых
возможностей своего же собственного развития или неразвитости. Он, мол,
видел молнию, а за ней предполагал силы. Или лев, в случае Гоббса. Я бы (и
люди вообще) его не пугался; мысль и есть этот страх, вызванный ассоциацией
сходства. Я буду накапливать такого рода примеры, поскольку это очень важная
проблема; не знаю, удастся ли мне ее хорошо представить.
Естественно, что наш оппонент возражает против того, каким образом Декарт
оперирует представлениями о Боге. Он пишет: "Вот почему сказать, что Бог
независим, есть не что иное, как сказать, что Бог находится в числе вещей,
относительно которых я не могу представить их происхождение"42. Вдумаемся в
эти слова, потому что они настолько инкорпорированы Ъ наших повседневных и
мысленных привычках, что мы этого даже не замечаем, как не замечаем
атмосферного давления. Что здесь сказано? О "вещах, происхождение которых я
не могу вообразить"? Автор уже поставил себя на место человека, когда-то
сделавшего такое заключение, и мыслит за него: что он мог бы подумать о
вещах, происхождения которых не знает. Будь то молния и гром или будь это,
как в данном случае, какой-то атрибут Бога. Это он назвал бы независимым, а
то - Божественным. И дальше Гоббс берет декартовское определение, в котором
о Боге говорится как о создателе всех вещей, какие есть в мире, и строит
возражение: "Я могу представить определенный образ творения на основе вещей,
которые я видел, например, я видел, что человек рождается, и от малой, почти
неухватываемой величины он вырастает до той формы и размера, какие у него
сейчас (т.е. в его взрослом состоянии. - М.М.), и мне кажется, ни у кого нет
иной идеи для имени Творца"43. Гениально. Есть "картинка" (идея), и о ней
можно мыслить (например, называть именем) или воображать с ее помощью нечто,
что будет способом осознания картины вещей, которые, "родившись" маленькими,
стали потом большими и могучими. И это идея, например, Бога. И то же самое
делает Гассенди в своих возражениях Декарту. У него так же в пространство
объясняемых вещей и причинных связей помещен некий наблюдающий гомункул, и,
ставя себя на его место, он рассуждает о том, что он думал бы, видел и т.д.
И Гассенди заключает, что если верно утверждение, что душа создана Богом и
всегда есть в нас, то он хотел бы узнать, как мыслят души тех, кто глубоко
спит и кому не снится никакой сон. Если они не мыслят, то у них нет никаких
идей. И тем более нет никакой идеи, которая была бы прирождена и находилась
бы в нас, поскольку то, что таким образом находилось бы в нас, всегда
присутствовало бы для нашей мысли. Казалось бы, правильный аргумент: если
что-то нам прирождено, то это всегда есть, всегда присутствует в нашей
мысли. Где же тогда находятся "врожденные идеи", когда мы спим?
выражается в ответе Гассенди) - "принципиальная форма человека" и поэтому
"не часть души, но вся душа, которая мыслит"44, - именно это и запрещает
рассматривать идеи (когда мы спим), что они малы, а когда просыпаемся, то
они - большие. Принцип Декарта "душа мыслит всегда" действует как раз в
противовес тем, кто утверждает, что у ребенка нет сознания, и, исходя из
этого, спрашивает: куда же деваются наши "врожденные идеи", когда мы спим? В
том-то и дело, что Декарт пользуется совершенно другим умозрительным
принципом. Принципом собственного способа анализа, во-первых, и, во-вторых,
он учитывает сам способ (или форму) существования явления в таких случаях. А
способ его существования, как мы установили, - это тавтология. Если есть, то
- есть, и бессмысленно приводить аргументы против теории сознания,
указывающие, например, на слепого, - типа: как же быть с цветом, если слепой
не имеет для него "картины", "копии"? Или - что он может подумать о цветах,
которых не видит (и о которых мы говорим); при чем здесь вообще определение
цвета через сознание цвета? Да никакого отношения это к делу не имеет,
скажет Декарт. Если слепой, то вообще нет никакой проблемы (скорее, надо
было бы спросить, как он видит цвета у нас, зрячих). Чего нет, того нет - не
об этом идет речь. А если есть, то это предполагает расчлененную тавтологию,
которая соединена именно как тавтология. Или как состояние, на двух концах
палки или карандаша.
Декартом через мысль, т.е. сознание чувств). Мы говорим: животное плачет,
волнуется, переживает, любит, привязано, помнит и т.д. Так вот, это примерно
то же самое, что с видением слепым цветов. Дикарь, например, прикидывает
что-то, глядя на непонятную ему молнию, и в его объяснении, казалось бы,
спроецирована сознательная операция. Но Декарт спрашивает: на каком
основании такая сознательная операция вообще может проецироваться в предмет,
подлежащий объяснению? Ведь мы можем дойти до состояния дикаря или животного
только по цепочке физических проявлений его состояния, и все равно не найдем
там "внутреннего". А идти внутрь мы можем только по мысли. И я категорически
отказываюсь допускать, что животное чувствует, переживает, волнуется,
страдает. Отказываюсь - вопреки эмпирической видимости того, что можно
назвать чувствами. Декарт говорит фактически следующее: это ваше частное
дело, как вы относитесь к животным. Если животное есть часть вашего
окружения, вашей жизни, то вы о нем вправе говорить, совершая
антропоморфическую операцию, что, например, собака к вам привязалась,
почувствовала что-то и поэтому сделала то-то и то-то. Но если мы утверждаем
что-либо рационально постижимое, рациональное, то наш язык построен таким
образом, что допущение в нем такого рода догадок о внутреннем состоянии
животных совершенно бессмысленно. Животные не плачут, не волнуются, не
переживают. Почему? Потому что мы не можем об этом судить, говорит Декарт. А
если судим, то должны выполнять правила ясности и отчетливости идей, правила
различения субстанций (т.е. души и тела). В жизни что хотите, то и говорите.
животных и не люблю их. Не об этом идет речь. Так же как и в случае с
догадками о тайных мыслях других людей, хотя мы знаем, что они есть. Но
нельзя, строя знание, догадываться о состоянии животных, хотя мы,
несомненно, знаем, что что-то в них происходит. Эти догадки должны быть
запрещены. Потому что если вежливость на уровне отношений с людьми запрещает
угадывать их внутренние тайные мысли и подвергать их анализу, то это же
самое великодушие точно так же запрещает это и в отношении животных, с
которыми в жизни мы, естественно, не должны дурно и жестоко обращаться. Хотя
и не знаем (и не имеем права об этом рассуждать), есть ли у животных
внутренние моральные переживания и другие состояния. Ибо в противном случае,
что могло бы помешать нам предположить в них злые состояния. И что же нам
тогда делать с животными?
конкретного представления Декарта о том, как устроена наша психологическая
жизнь.
чувства или наша чувственность, есть два плана. Есть план "идей" или
сознания, мысли, и есть план "физики". Оба эти плана Декарт четко отличает
друг от друга. "Физикой" является показ того, как одни части располагаются