на кухню, в общество киря-ющих там мрачных непризнанных гениев русской
литературы, что с удивительным постоянством посещали сессии ЛИТО,
никогда ничего там не читая и никого не слушая, - словно им не все
равно, где собираться, пить, зло перемывать косточки общим знакомым и
отдавать дань гениальности друг друга, - и уже - стараниями гениев -
прилично набравшейся вдовы; Жданова, поломавшегося минут пять, вплоть
до надевания пальто, все же уговорили если не снять последнее - хотя
бы завершить чтение, в процессе которого слушателям стало ясно то,
что, казалось Арсению, было ясно и полчаса назад: доходягу затоптали
насмерть, а мальчик, жуя довесочек, отправился домой. Сейчас шло
обсуждение.
Говорил он страстно и красиво, но все как-то вокруг да около, не об
услышанном, а о том, как ему, дескать, приятно, что вот здесь, в
Москве, в этом доме, собрались люди, которые... и об искусстве вообще,
и о современной советской литературе, напоминающей ему, Владимирскому,
айсберг, который, как айсбергу и подобает, в свое время непременно
перевернется, явив миру блистающую под солнцем, покуда подводную,
часть, и так далее, и тому подобное, и прочее, и прочее, и проч.
литературы, мысленно приплюсовав кусок с кухни, и нашел, что часть
хиловата: она компоновалась преимущественно из каверн, наиболее
крупной из которых представлялся поэтический диван-кровать, но
попадались и твердые включения: монолиты, например, хорошо промерзших
экскрементов, вроде Ивана Говно - студента сценарного факультета
ВГИКа, ученика (как он сам рекомендовал себя) и последователя Василия
Шукшина. Лицо Говно выражало крайнюю степень восхищения собою и на
скандинавский манер окаймлялось рыжей бородкою, удивительно аккуратно
подстриженной и ухоженной, прямо-таки символом разделенной к самому
себе любви, и еще более удивительно к лицу не шедшей. Произведения
Ивана посвящались полным тихой ностальгической грусти, умиления и
одновременно - восторга воспоминаниям о родной деревеньке, а сквозным
образом являлась могилка с покосившимся от ветхости (нет, не крестом!)
обелиском под пятиконечной звездочкою; в могиле крепко и спокойно,
поскольку за сына ей волноваться нечего, спала его, Ивана Говно,
бедная мать. Арсений не понимал, что, собственно, удерживает Ивана,
так по своей родине тоскующего, от скорейшего возвращения на нее и
зачем Иван носит фирменный четырехсотрублевый джинсовый костюм.
и твердые включения вполне чистого, зеленоватого льда, спрессованного
навалившейся на них тяжестью, льда, равного которому по
незамутненности Арсений в надводной части не знал и который, возможно,
и сверкнул бы под солнцем, если б ко времени более чем проблематичного
переворота не был разъеден теплыми подводными течениями, что
температурой, цветом и запахом точнее всего напоминают мочу.
придвигаясь вплотную), оставил в свое время и университет, и
Литинститут, ни разу не попытался прорваться в официальную литературу
и вообще играть в игры с государством и, холостяк, вот уже добрый
десяток лет жил в какой-то клетушке на зарплату не то лифтера, не то
дворника, не то чуть ли не мусорщика; подпольная психология не могла
не отразиться на опусах Черникова, которые, некогда небезынтересные,
все явственнее несли на себе следы распада личности их автора. Петр
Каргун, человек, напротив, громкий, от природы здоровый, всегда
капельку пьяный, инженер по профессии, сочинял сюрреалистические
рассказы, смонтированные из осколков будничной жизни, идеологических
фетишей и порождений собственной дикорастущей фантазии столь
органично, что даже оторопь брала от дуновения его самородного
таланта. В произведениях Каргуна Ленин выпивал из горла на задворках
Казанского вокзала с Конем Чапая; старая эсерка, ныне - туалетная
уборщица с Пресни, которую в финале, усадив в телегу, повезет народ от
Лубянки на Красную площадь, казнить, - летала верхом, продев его
сквозь анус и влагалище, на змее-Витеньке, третьем секретаре
Фрунзенского райкома партии, над Москвою и в Мексику, к Троцкому;
император Нерон, играя ногою на арфе, приказывал Любови Яровой стать
мальчиком, - всего, впрочем, и не перечесть. Но, обремененный
многочисленной семьею, пуганый, Каргун и помыслить не смел ни о снятии
со своих текстов копий, ни о заграничных публикациях, - потому над
текстами не работал. К тому же Каргун постепенно спивался, и его
фантазии все меньше могли заинтересовывать непсихиатров.
трещинами и трещинками - в разной, конечно, степени и по разным
причинам, но одну, по крайней мере, причину непрозрачности Арсению
справедливым казалось выделить в качестве общей: мало кому из
подпольных (подводных) литераторов хватало воли зарабатывать на
жизнь - подобно Черникову или Каргуну - во внеидеологической сфере:
юморист Кутяев, тискающий свои рассказики, похожие на Арсениево
LСтеклоv, везде куда возьмут; Пэдик с его репортажами в LКомсомольскую
жизньv; Юра Жданов, сценарист LНовостей дняv; Эакулевич; сам Арсений;
Арсениев тезка, наконец - немолодой, глуховатый преподаватель
марксизма, автор вот уже более тридцати лет сочиняемых рифмованных
максим...
рождения, так что Арсений при желании мог отнестись к максиме, как к
гороскопу, было сказано:
Глава явно превосходила первоначально предположенные, отведенные ей
размеры. Я понимаю, подумал он. Роман перегружается подробностями и
персонажами, движется слишком медленно, словно блокадный мальчик в
хлебной очереди. Так нельзя!
подробностями и персонажами, движется слишком медленно, словно
блокадный мальчик в хлебной очереди. Так нельзя! - и приступил к
следующей главке.
ней казалось хорошо, кабы не раздражала уверенность критика в
скорейшем и непременном перевороте айсберга, ибо исходила от человека,
прочно закрепившегося на одном из достаточно теплых (если так можно
выразиться в столь прохладном контексте) местечек его нынешней
верхушки. Додумал ли Владимирский все до конца на случай переворота?
джинсовых птах заявила, что ей очень понравилось, жизненно, другая -
что вокруг и так слишком много неприятного, чтобы еще читать об этом и
в книгах. Яша горбатый появился из тьмы прихожей и завел обычную свою
песенку: ты извини, старик, но это не литература. Это - извини -
графомания. Ты понимаешь, что такое стиль? Ты знаешь, сколько Толстой,
например, работал над каждой фразою? - а ты хочешь так, с наскоку,
чохом... (Как же интересно, Толстой успел девяносто томов написать?
вставил Арсений.) И потом - все это очень вторично, старик, эклектика.
Ну, посуди сам... Ладно, неожиданно оборвал обычно деликатный автор.
Ты пришел к середине, да и слушал вполуха! Как знаешь, старик. Я
понимаю, правда глаза колет, невозмутимо отозвался Яша и снова исчез:
в направлении, надо думать, Кутяева и его спутниц. Мальчик с иголочки
от выступления воздержался, а прыщавая поборница чистой любви начала
так: когда я в последний раз лежала в кащенке, у нас случилась
история, очень похожая на...
вероятно, не без воздействия только что прочтенного LСтраха
загрязненияv - представился вдруг обезоруживающе ясным: блокадный
мальчик неистребимо чувствует вину за гибель человека, с которым
пожалел поделиться довесочком, и всю жизнь, не допуская губительного
для психики осознания, пытается вину эту избыть в своих писаниях,
оправдать перед собою и окружающими поступок, вернее непоступок,
недостойный человека - нечеловеческими условиями существования.
Сказать Юре об этом было нельзя, говорить о другом - не имело смысла.
стаканчик омерзительного клейкого портвейна и вышел на площадку -
покурить. Снова вспомнилась зажигалка, а вместе с нею и деньги, и
Лика, и Юра Седых, и весь бестолковый, бесконечный день. Хочу или не
хочу? Сигарета догорела, но возвращаться в комнату не потянуло: не
интересовало даже, каких вершин критической мысли достигнет на сей раз
Пэдик, подстегнутый присутствием маститого конкурента. Прикурив от
предыдущей сигареты следующую, Арсений вышел в лоджию. Внизу,
уменьшенная пятнадцатиэтажной перспективою до размеров спичечного
коробка, поблескивала под мощным голубоватым фонарем канареечная
машина Эакулевича. Арсений прикрыл глаза и всеми мышцами тела вспомнил
уютное автомобильное кресло, почти достоверно, галлюцинарно ощутил под
рукою гладкий прохладный шарик рычага переключения передач, услышал
вкусный шум покрышек, соприкасающихся с дорогой на скорости сто сорок
километров в час. Машину мечталось очень. Может, чем ждать, все-таки
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Конюшевский Владислав
Володихин Дмитрий
Журавлев Владимир
Распопов Дмитрий