удержалась, чтобы не вскрикнуть, не ударить тебя по лицу, - ты платил за
эту ночь мне, любившей тебя с детства, матери твоего ребенка! Я была для
тебя только проституткой из Табарена, не больше, ты заплатил мне, запла-
тил! Мало того, что я была забыта тобой, я должна была еще снести от те-
бя унижение.
- мне было слишком больно. Я взяла шляпу - она лежала на письменном сто-
ле возле вазы с белыми розами, моими розами. Тут мной овладело властное,
неудержимое желание: я решила сделать еще одну попытку: - Не дашь ли ты
мне одну из твоих белых роз? - С удовольствием, - ответил ты и тотчас
вынул из вазы цветок. - Но, может быть, тебе подарила их женщина, кото-
рая тебя любит? - Может быть, - сказал ты, - не знаю. Они присланы мне,
и я не знаю кем. За это я их и люблю. - Я взглянула на тебя. - Может
быть, они тоже от женщины, забытой тобой!
"Узнай меня, узнай же меня, наконец!" - кричал мой взгляд. Но твой
взгляд светился лаской и неведением. Ты еще раз поцеловал меня. Но ты
меня не узнал.
нуть у меня из глаз, а этого ты не должен был видеть. Я так бежала, что
в прихожей чуть не столкнулась с твоим слугой. Он проворно отскочил в
сторону, услужливо распахнул передо мной дверь, и в этот миг - ты слы-
шишь? - в этот краткий миг, когда я сквозь слезы взглянула на старика, в
его глазах вспыхнул какой-то свет. В этот миг - ты слышишь? - в этот
единый миг Иоганн узнал меня, хотя ни разу не видел меня с моего
детства. Мне хотелось стать перед ним на колени и целовать ему руки за
то, что он узнал меня. Но я только выхватила из муфты эти ужасные
деньги, которыми ты пригвоздил меня к позорному столбу, и сунула их ста-
рику. Он задрожал, испуганно посмотрел на меня - в эту секунду он, быть
может, больше отгадал обо мне, чем ты за всю свою жизнь. Все, все люди
любили меня, все были ко мне добры, только ты, только ты один не помнил
меня, только ты один ни разу не узнал меня!
те, кроме тебя. Но кто ты для меня, ты, никогда, никогда не узнающий ме-
ня, проходящий мимо меня, как мимо прозрачной воды, наступающий на меня,
как на камень, ты, неизменно обрекающий меня на разлуку и вечное ожида-
ние? Один раз мне казалось, что я удержала тебя, неуловимого, в ребенке.
Но это был твой ребенок: он жестоко покинул меня и отправился в путе-
шествие, он забыл меня и больше не вернется. Я опять одинока, одинока,
как никогда, у меня ничего нет, ничего нет от тебя: ни ребенка, ни сло-
ва, ни строчки, никакого знака памяти, и если бы ты услышал мое имя, оно
ничего не сказало бы тебе. Почему мне не желать смерти, когда я мертва
для тебя, почему не уйти, раз ты ушел от меня? Нет, любимый, я не упре-
каю тебя, я не хочу вселить свое горе в твой озаренный радостью дом. Не
бойся, я не стану больше докучать тебе; прости мне, я должна была излить
душу в час смерти своего ребенка. Только раз я должна была все высказать
тебе, - потом я опять скроюсь во мраке и буду молчать, как всегда молча-
ла перед тобой. Но ты не услышишь моего стона пока я жива, - только ког-
да я умру, получишь ты это завещание, завещание женщины, любившей тебя
больше, чем все другие, и которой ты никогда не узнавал, всю жизнь ожи-
давшей тебя и не дождавшейся твоего зова. Быть может, быть может, ты по-
зовешь меня тогда, и я в первый раз нарушу верность тебе: я не услышу
тебя из могилы. Я не оставлю тебе ни портрета, ни знака памяти, как и ты
мне ничего не оставил; никогда ты не узнаешь меня, никогда. Такова была
моя судьба в жизни, пусть будет так и в моей смерти. Я не позову тебя в
мой последний час, я ухожу, и ты не знаешь ни моего имени, ни моего ли-
ца. Я умираю легко, потому что ты не чувствуешь этого издалека. Если бы
тебе было больно, что я умираю, я не могла бы умереть.
у меня жар... кажется, мне сейчас придется лечь. Может быть, скоро все
кончится, может быть, хоть раз судьба сжалится надо мной, и я не увижу,
как унесут мое дитя... Я больше не могу писать... Прощай, любимый, про-
щай, благодарю тебя. Все, что было, было хорошо, вопреки всему... я буду
благодарна тебе до последнего вздоха. Мне хорошо - я сказала тебе все,
ты теперь знаешь, нет, ты только догадываешься, как сильно я тебя люби-
ла, и в то же время моя любовь не ложится бременем на тебя. Тебе не бу-
дет недоставать меня - это меня утешает. Ничто не изменится в твоей
прекрасной, светлой жизни... я не омрачу ее своей смертью... это утешает
меня, любимый.
Ах, ваза опустеет, легкое дуновение моей жизни, раз в год овевавшее те-
бя, - развеется и оно! Любимый, послушай, я прошу тебя... это моя первая
и последняя просьба к тебе... исполни ее ради меня: каждый год, в день
твоего рождения - ведь это день, когда думают о себе, - покупай розы и
ставь их в синюю вазу. Делай это, любимый, делай это так, как другие раз
в году заказывают панихиду по дорогой им усопшей. Но я больше не верю в
бога и не хочу панихид, я верю только в тебя, я люблю только тебя и жить
хочу только в тебе... ах, только один раз в году, незаметно и неслышно,
как я жила подле тебя... Прошу тебя, исполни это, любимый... это моя
первая просьба к тебе и последняя - ...благодарю тебя... люблю тебя,
люблю... прощай...
Смутные воспоминания вставали в нем - о соседском ребенке, о девушке, о
женщине в ночном ресторане, но воспоминания неясные, расплывчатые, точно
контуры камня, мерцающего под водой. Тени набегали и расходились, но об-
раз не возникал. Память о чемто жила в нем, но о чем - он вспомнить не
мог. Ему казалось, что он часто видел все это во сне, в глубоком сне, но
только во сне.
столе. Она была пуста, впервые за много лет пуста в день его рождения.
Он вздрогнул; ему почудилось, что внезапно распахнулась невидимая дверь
и холодный ветер из другого мира ворвался в его тихую комнату. Он ощутил
дыхание смерти и дыхание бессмертной любви; что-то раскрылось в его ду-
ше, и он подумал об ушедшей жизни, как о бесплотном видении, как о дале-
кой страстной музыке.
ленькой французской гавани; ночной поезд в Германию уже ушел. Предстоя-
ло, таким образом, провести лишний день в незнакомом месте, а вечер не
сулил никаких развлечений, кроме унылой музыки дамского оркестра в ка-
ком-нибудь увеселительном заведении или скучной беседы с совершенно слу-
чайными спутниками. Невыносимым показался мне чадный, сизый от дыма воз-
дух в маленьком ресторане гостиницы, тем более что на губах у меня еще
соленым холодком отдавалось чистое дыхание моря. Я пошел поэтому науда-
чу, по широкой светлой улице, в сторону площади, где играл оркестр граж-
данской гвардии, а оттуда - еще дальше, среди неторопливого потока гу-
ляющих. Сначала мне было приятно так безвольно покачиваться в волнах
равнодушной, по-провинциальному разодетой толпы, но все же мне вскоре
стала несносна эта близость чужих людей, их отрывистый смех, глаза, ко-
торые останавливались на мне с удивлением, отчужденностью или усмешкой,
прикосновения, незаметно толкавшие меня вперед, свет, льющийся из тысяч
источников, и непрерывное шарканье шагов. Морскому плаванию сопутствова-
ло непрерывное движение, и в крови у меня еще бродило сладостное чувство
дурмана; все еще под ногами ощущались качка и зыбь, земля словно дышала
и приподнималась, а улица как бы уходила в небо. Голова у меня вдруг
закружилась, и, чтобы укрыться от шума, я свернул в переулок, не погля-
дев, как он называется, оттуда - в другой, поуже, где постепенно стал
замирать нестройный гомон, и пустился затем бесцельно блуждать по лаби-
ринту разветвленных, точно жилы, уличек, все более темных по мере того
как я удалялся от главной площади. Большие дуговые фонари, эти луны
центральных улиц, здесь не горели, и благодаря скудному освещению я, на-
конец, снова увидел звезды и черное облачное небо.
- это чувствовалось по острому запаху рыбы, по тому сладковатому гни-
лостному запаху, какой сохраняют водоросли, даже выброшенные прибоем на
берег, по тому присущему затхлым помещениям чаду, которым пропитаны та-
кие закоулки, пока сильная буря не опахнет их своим дыханием. Мне были
по душе полумрак и неожиданное одиночество, я замедлил шаги, осматривая
одну улицу за другой, - и ни одна из них не была похожа на свою соседку;
одни были миролюбивы, другие - разгульны, но все погружены во тьму и
полны глухим шумом голосов и музыки, так таинственно льющихся из-под
темных сводов, что почти нельзя было угадать его скрытого источника; ибо
все дома были заперты и только мигали красным или желтым огоньком.
тайное нагромождение всех соблазнов для моряков, которые, после одиноких
ночей в чужих и опасных морях, заходят сюда на одну ночь, чтобы в тече-
ние часа осуществить свои долгие томительные сны. Они должны прятаться
где-нибудь в нижней части большого города, эти узенькие переулки, ибо
они нагло и назойливо говорят о том, что за сотнями личин скрывают свет-
лые дома с зеркальными окнами и добропорядочными обитателями. Музыка
призывно звучит здесь в тесных зальцах, кинематографы своими кричащими
афишами обещают неслыханное великолепие, четырехгранные фонарики, прию-
тившись под воротами, подмигивают приветливо и недвусмысленно, сквозь
приоткрытые двери мелькает обнаженное тело под позолоченной мишурой. Из
кабаков доносятся пьяные голоса и крики ссорящихся игроков. Матросы ух-
мыляются, когда встречают друг друга, их глаза горят от предвкушения,
ибо здесь есть все: вино и женщины, зрелища и азарт, самые низкие и са-
Доставалов Александр
Жюль Верн
Свержин Владимир
Конан-Дойль Артур
Шилова Юлия
Акунин Борис