Чтение 56–й страницы книги ~Эроусмит~

славу.

Пиккербо думал, как видно, что на это исследование потребуется шесть
недель; Мартин надеялся провести его за два года; а при таких помехах, как
сейчас, оно могло затянуться и на двести лет. За этот срок мистеры
Пиккербо успеют искоренить сифилис, и реакция окажется ненужной.

В обязанности Мартина входило вдобавок развлекать Леору в чужом городе
Наутилусе.

- Ты, конечно, нашла себе занятия на весь день? - подбадривал он ее и
добавлял: - Хочешь куда-нибудь пойти сегодня вечером?

Она глядела на него подозрительно. Она довольствовалась собственным
обществом легко и естественно, как кошка, и раньше он никогда не заботился
о ее развлечениях.

Дочки Пиккербо постоянно забегали в лабораторию Мартина. Близнецы били
пробирки и делали куклам палатки из фильтровальной бумаги. Орхидея
раскрашивала буквы на плакатах к отцовским Неделям, а лаборатория, по ее
словам, была самым спокойным местом для работы. Стоя над своими
препаратами, Мартин ощущал присутствие девушки - вот она напевает в углу
за столом. Они разговаривали без умолку, и он с телячьим восторгом
выслушивал замечания, которые, выскажи их Леора, он назвал бы "собачьей
чушью"!

Он разглядывал на свет прозрачную, винно-красную пробирку с
гемолизированной кровью и думал о ее цвете, но больше о щиколотках
Орхидеи, которая с бессмысленным терпением оправляла кисточки, склонившись
над столом и как-то очень замысловато закрутив ногу за ногу.

Он спросил ее резко:

- Послушайте, милочка. Допустим... допустим, девушка, младенец вроде
вас, влюбилась вдруг в женатого человека. Как по-вашему, что она должна
делать? Дарить его нежностью? Или дать ему отпор?

- Ох, разумеется, дать отпор. Даже, если это ей страшно тяжело. Даже,
если она любит его до безумия. Потому что, как бы она его ни любила, она
не должна причинять боль его жене.

- Но допустим, жена никогда не узнает; или ей это безразлично?

Он не притворялся больше, что работает; он стоял перед нею,
подбоченясь, темные глаза его требовали ответа.

- Ну, если не узнает... Но дело не в том. Я убеждена, что браки, в
самом деле, заключаются на небесах. А вы как думаете? Когда-нибудь явится
прекрасный принц, идеальный возлюбленный (она была так молода, так молоды,
так сладки были ее губы!)... и я, конечно, хотела бы сберечь себя для
него. Все будет испорчено, если я стану легкомысленно играть любовью до
прихода моего героя.

Но ее улыбка ласкала.

Мартину рисовалось, что их забросило вдвоем в одинокое становище. Она
забывает свою попугайскую мораль. В нем совершилась перемена, решительная,
как обращение в другую веру или как приступ неистовой ярости на войне; от
пристыженного нежелания изменять жене он перешел к решимости взять то, что
само дается в руки. Его начинало злить, что Леора требовательна, - ей
навсегда принадлежит его глубочайшая любовь, а она налагает запрет на
каждую его мимолетную прихоть... Да, налагает запрет. Леора редко говорила
об Орхидее, но она всегда могла сказать (или ему со страху так казалось),
когда Мартин провел с Орхидеей час-другой среди дня. Под немым испытующим
взглядом жены он чувствовал себя правонарушителем. Он, которого всегда
коробило от елейности, был теперь преувеличенно нежен:

- Ты весь день просидела дома? Ну, мы после обеда махнем в кино. Или
лучше позвонить кому-нибудь и пойти в гости? Как ты хочешь?

Он слышал, что голос его приторен, и ненавидел его, и знал, что не
уластил Леору. И каждый раз, пускаясь в размышления о превосходстве своей
правды над правдой Пиккербо, он сам себя осаживал: "Хорош гусь! Туда же -
рассуждаешь о правде, жалкий лжец!"

В самом деле, он слишком дорого платил за то, что заглядывался на губы
Орхидеи, но беспокойство о цене, как бы ни была она несообразна, не могло
его остановить: все равно он заглядывался на них.

В начале лета, за два месяца до того, как разразилась в Европе Великая
война, Леора отправилась на две недели в Уитсильванию навестить родителей.
Только тогда она заговорила:

- Рыжик, я не намерена, когда вернусь, задавать тебе вопросы, но я
надеюсь, что у тебя не будет такого глупого вида, как в последнее время.
Мне кажется, эта твоя облепиха, мать-и-мачеха, твоя безмозглая Дульцинея,
не стоит того, чтобы мы из-за нее ссорились. Рыжик, дорогой мой, я так
хочу, чтобы ты был счастлив, но пока я у тебя не померла, я не потерплю,
чтоб меня забросили на шкаф, как старую шляпу. Предупреждаю. А теперь
насчет льда: я распорядилась, чтобы доставляли сто фунтов в неделю, так
что если тебе когда-нибудь захочется пообедать дома...

Когда она уехала, ничего сразу не произошло, хотя все время казалось,
вот-вот что-то должно произойти, и очень существенное. Орхидея с
девическим любопытством ждала, как поступит в этом случае мужчина, но
довольствовалась чрезвычайно скудными дозами волнения.

В то июньское утро Мартин клялся, что она "дура и кокетка" и что у него
"нет никакого желания возиться с ней". Нет! Вечером он заглянет к Эрвину
Уотерсу, или почитает, или пойдет погулять с дантистом школьной
амбулатории.

Но в половине девятого он не спеша направлялся к ее дому.

Если супруги Пиккербо никуда не ушли... Мартину слышался его
собственный голос: "Я проходил мимо, доктор, и завернул к вам спросить,
что вы думаете о..." Черт возьми!.. О чем же? Пиккербо никогда ни о чем не
думает.

На низком парадном крыльце он увидел Орхидею. Над ней склонился юнец
лет двадцати, некто Чарли, письмоводитель.

- Здравствуйте! Отец дома? - крикнул Мартин таким беззаботным тоном,
что вправе был себя поздравить.

- Ужасно жалко, но они с мамой вернутся не раньше одиннадцати. Может
быть, присядете, отдохнете? Такая жара!

- Пожалуй... - Он решительно сел на ступеньку и старался вести
юношеский разговор, в то время как Чарли изрекал сентенции, которые, по
его понятиям, должны были импонировать отягченному годами доктору
Эроусмиту, а Орхидея в знак заинтересованности издавала короткое
мурлыканье - искусство, в котором она была очень изощрена.

- Часто ходите на бейсбол? - спросил Мартин.

- О да, когда только есть время, - ответил Чарли. - Как дела в
Городском Управлении? Обнаружили уйму случаев оспы, и винкулус-пинкулус, и
всяких фантастических болезней?

- Без дела не сидим! - прогудел старый доктор Эроусмит.

Больше он ничего не мог придумать. Он слушал, как Чарли и Орхидея
обменивались зашифрованным хихиканьем о вещах, которые оттесняли его за
барьер, и чувствовал себя столетним стариком: тут были упоминания о Мэмми
и Графе и гневное: "Великолепно! Но если вы хоть раз увидите, что я танцую
с нею, вы мне об этом сообщите, хорошо?" За углом визжала Вербена
Пиккербо, предлагая каким-то неизвестным личностям "перестать сию же
минуту"!

"К черту! Не стоит труда! Пойду домой", - вздохнул Мартин, но в это
мгновение Чарли бросил:

- Ну, всего, будьте паинькой; мне пора.

Мартин остался вдвоем с Орхидеей в покое и стеснительном молчании.

- Так приятно побыть в обществе человека, который умен и не старается
все время ухаживать, как Чарли, - сказала Орхидея.

Он подумал:

"Прекрасно! Она решила быть просто милой, славной девочкой. Я тоже
образумился. Посидим немного, поболтаем, и я пойду домой".

Она как будто придвинулась ближе. Зашептала:

- Мне было тоскливо, особенно с этим вульгарным мальчишкой, пока не
раздались ваши шаги на улице. Я сразу почувствовала, что это вы.

Он гладил ее по руке. Когда он стал это делать более пылко, чем
полагалось бы сотруднику и другу ее отца, она отняла руку, обняла свои
колени и принялась болтать.

Так бывало всегда в те вечера, когда он подходил к крыльцу и заставал
ее одну. В ней было в десять раз больше неожиданностей, чем в самой
сложной женщине. Мартин умудрился чувствовать себя виновным перед Леорой,
не вкусив ничего от тех пресловутых радостей, какие полагается испытывать
виновному.

Пока она говорила, он старался уяснить, есть ли у нее хоть
сколько-нибудь мозгов. Очевидно, ей не хватало их даже на то, чтоб учиться
в небольшом среднезападном церковном колледже. Вербена должна была с осени
поступить в колледж, но Орхидея считала своим долгом, как она пояснила,
"остаться дома и помогать маме в заботах о малышах".

"Понимай так, - решил Мартин, - она не может даже одолеть вступительных
экзаменов в Магфорд!" - Но его мнение о ее умственных способностях сразу
изменилось, когда Орхидея заныла:

- Мне, бедненькой, верно, всю жизнь придется прожить в Наутилусе, а
вы... о, с вашими знаниями и железной силой воли вы, я уверена, завоюете
мир!

- Вздор! Мира я не завоюю, хотя мне, я надеюсь, удастся провести
несколько хороших санитарных мероприятий. Но по чести... Орхидея, золотая
моя, вы, в самом деле, думаете, что у меня есть сила воли?

Луна большим диском висела за кленами. Убогие владения доктора Пиккербо
были околдованы; некошеный сорняк превратился в кусты роз, общипанная
виноградная беседка стояла храмом Дианы, старый гамак повис серебряной
парчой, брюзгливый, вечно плюющийся кран для поливки высился фонтаном, и
мир весь был во власти лунных чар любви. Маленький город, днем занятой и
шумный, как ватага детей, ушел в тишину и забвение. Вечно поглощенный