Чтение 57–й страницы книги ~Тривселенная~

хотя ни одной не способен управлять, поскольку воля моя оставалась связанной
пленившим меня лучом, который, ясное дело, не имел к свету, как
электромагнитной волне, ни малейшего отношения.

Одну жизнь вело мое физическое тело - оно стояло на вершине знакомого
мне холма и с восторгом смотрело на женщину, медленно поднимавшуюся по
склону. Другую жизнь вело мое сознание, оказавшееся в прозрачной клетке -
нематериальной, конечно, это была идея клетки, созданная Ученым.

Ученый стоял передо мной, опершись на идею стола. Стол стоял в комнате,
очертания которой колебались и дымкой поднимались к высокому потолку.
Ученому не нужно было конкретизировать это представление, и оно оставалось
как бы непродуманным и почти лишним, даже мешавшим нашему разговору.
Несколько минут спустя это понял и сам Ученый, потому что идея комнаты в
какой-то момент попросту исчезла, и я даже не сразу это обнаружил. Впрочем,
это было уже потом, а сначала я поразился, узнав возникшего передо мной
человека.

У Ученого были черты лица Генриха Натановича Подольского.

- Вот мы и встретились, Ариман, - сухо сказал Подольский.

- Здравствуйте, Генрих Натанович, - усмехнулся я. - Я был уверен, что
мы встретимся.

- Мое имя Фай, - произнес Подольский. - Я Ученый Большого круга, и в
мои обязанности входит, например, проблема безопасности.

- А я сыщик, - сказал я. - И в мои обязанности входит расследование
вашего убийства в том мире, откуда мы с вами пришли в этот.

- Убийства? - помедлив, переспросил Подольский. Он не понял этого слова
или искусно изобразил непонимание.

Мне странно было видеть Подольского живым и еще более странно -
невредимым, без черной маски в форме ладони.

Почему-то новая его роль странной мне не показалась - ученым он был в
Москве, им же остался, хотя, надо полагать, слово это обозначало здесь иные
категории и возможности.

- Мой коллега Минозис, - сказал Фай-Подольский, - утверждает, что вы
опасны для мира, поскольку ваша память обладает разрушительной энергией. Я
вижу, что это действительно так.

- О чем вы говорите? - поразился я. - Если о том, что, помня о прошлой
своей жизни, я способен кого-то убить здесь...

- Нет, - отрезал Подольский. - Речь идет о разрыве структуры Вселенной,
и вы это прекрасно понимаете.

- О чем? - спросил я в недоумении. Мне не было никакого дела до
какой-то структуры, тем более, если говорить о Вселенной: разве это не все
равно, что обвинять московского бомжа в том, что он намерен уничтожить
галактику Андромеды или потушить квазар?

- Послушайте, Генрих Натанович, - примирительно сказал я, думая о том,
как закончить разговор и переместиться на холм, где моя телесная оболочка
безуспешно пыталась сделать хотя бы шаг навстречу Ей - я падал, поднимался,
падал опять, и полз вниз по склону с бездумием червя, безнадежно
перелезающего через бесконечную для него стену, - я действительно не знаю, о
какой опасности вы говорите.

- Вас зовут Ариман, - это был не вопрос, а утверждение, и я не стал
спорить. Я сам назвал себя этим именем и лишь позднее понял, кем являюсь на
самом деле. - Вас зовут Ариман, разве этого недостаточно для вывода?

- Какого вывода? - закричал я, все мое существо рвалось из клетки, в
которую я был заключен: тело мое застыло, скрючившись в позе новорожденного
младенца, а Она бежала вверх по склону изо всех сил, но не могла подняться
даже на миллиметр, и ощущение безысходности наполняло ее ужасом.

- Вас зовут Ариман, - в третий раз повторил Фай-Подольский. - Это имя
разрушителя.

Ученый сделал резкое движение - не руками, руки оставались в
неподвижности, но мысленно, я ощутил этот жест, как ощущают кожей порыв
ветра, - и прозрачная клетка сжалась подобно мешку, на который положили
огромную тяжесть: мысли потекли медленно, вяло, краем еще не угасшего
сознания я понимал, что собирался сделать Ученый, понимал даже, что если
сейчас, немедленно не освобожу собственную мысль, то моя миссия закончится,
не начавшись. А тело мое там, на холме, то ли умрет, как умер Ормузд, то ли
останется существовать без признаков разума - на глазах у Нее.

- Нет! - воскликнул я и распрямился, будто поднял скалу.

- Да! - сказал Фай. - Судьба мира...

- Нет! - закричал я, сбрасывая скалу в черноту, начинавшуюся за
пределами моей клетки. - Нет! - мысленно я оттолкнулся от прозрачной
преграды, попытался разбить ее, броситься на своего врага...

Лицо Подольского начало чернеть, кожа на лбу и подбородке лопнула, рот
раздвинулся в крике, но вместо вопля ужаса на мир упала тишина. Ладонь
дьявола - моя ладонь - смяла лицо Ученого, а руки его, коснувшись сожженной
кожи, упали плетьми. Фай не собирался умирать, он сопротивлялся, мысли мои,
смятые и разорванные, разлетелись, пробив клетку, и упали в черноту, я
ничего с этим не мог сделать, я терял себя, сознание превратилось в лоскуты,
в пух из разодранной подушки. Только одна мысль оставалась невредимой,
поскольку была моей сутью: "Я люблю тебя! Я люблю тебя, Алена!"

Почему - Алена? Почему моя жена, которую я никогда не любил с такой
стратью, какая пылала во мне сейчас? Неужели глубине сознания я не просто
любил Алену, я боготворил ее, я жил для нее - и не потому ли ушел из той
жизни, когда понял, что Алены нет? И убил я ее не потому ли, что страсть,
ревность и ненависть сжигали меня самого, а сожгли ее?

"Я люблю тебя, Алена!"

Женщина на холме. Моя любовь, истинный смысл моего существования в этом
мире.

Единственная оставшаяся в живых мысль обладала, должно быть, энергией,
достаточной не только для собственного сохранения, но и для продолжения
борьбы. Она будто сетью опутала пространство, в котором падала, и ошметки
моего сознания начали прилипать к ней, я вновь становился собой. Любовь
собирала меня по атомам вещества и по квантам энергии, и по крупицам мысли,
и по гранулам идей, и по частицам верований...

Собрала.

Я был сильным, я что-то умел, и я должен был вернуться туда, где меня
ждала Она - на холм.

Но вернулся я в призрак комнаты, где напртив меня стоял Подольский -
Фай? - с отпечатком моей ладони на лице.

- Со мной не так просто справиться, - сказали черные губы. - Материя
замещаема, а я не Ормузд, учтите. Берегитесь, Ариман. Когда выбираешь между
судьбой мира и судьбой личности, приходится выбрать мир, потому что таковы
законы природы.

Я рванулся вперед, Ученый отклонился, и я пролетел сквозь него, будто
сквозь облако, инерция мысли оказалась такой большой, что я вылетел не
только из комнаты, где происходила наша беседа, но и из пространства, в
котором недавно падала моя рассыпавшаяся личность.

Вероятно, я должен был сделать вовсе не то, что сделал на самом деле.
Мне казалось, что, кроме мысли об Алене, во мне ничего не осталось. Но думал
я все-таки не только о своей любви. А может, только о ней и думал, но
причинно-следственные связи между этой мыслью и всем, что ее окружало, я
улавливал не полностью. Я был заторможен, я еще не возродил себя полностью.

И получилось то, что получилось.

Глава девятая

Я оказался на холме. Холм был на Земле. Я легко это понял, потому что
узнал пролетевший на уровне второго эшелона полицейский патрульный катер.

Я был на холме, но Ее здесь не было и быть не могло. Навстречу мне
бежал мой бывший начальник Хрусталев, и, что самое странное, следом за ним
семенил, придерживая шляпу, раввин Чухновский.

- Скорее! - нетерпеливо сказал я. Что вытолкнуло меня в мой мир?
Память? Оставшаяся во мне неустранимая связующая идея?

Катер, развернувшись, направился в нашу сторону, и я понял, что
происходило. Хрусталев с Чухновским пытались оторваться от преследования, а
полицейские методично сжимали кольцо. Если Виктор хотел избежать встречи с
муровскими оперативниками, что за странная идея пришла ему в голову: бежать
на открытый холм, где не было ни малейшей возможности спастись?

И похоже, что меня не видел никто.

Я встал на пути Виктора, предполагая, что шеф пробежит сквозь меня, не
почувствовав даже дуновения воздуха.

- Стойте! - крикнул раввин. - Я не могу больше! Ну что они нам сделают?
Остано...

Шляпа с его головы слетела, борода неожиданно задралась кверху, и
Чухновский повалился на спину - оперативники применили дальнобойный шокатор.
Я представил, что чувствовал Чухновский, теряя сознание, и мне стало тошно.

Виктор продолжал бежать, и я поразился выражению его лица. Хрусталеву
было решительно все равно - настигнут его оперативники или нет, используют
они шокатор или другое средство, еще более сильнодействующее. Может, даже
убьют. Я лишь однажды видел на лице Хрусталева такое выражение, было это
вскоре после того, как мы начали работать вместе. Тогда Виктор был женат, и
сыну его Косте исполнилось пять лет. Мы вели дело Качанова - как нам
казалось, совершенно приватное, разборка между родственниками, кто-то
кому-то недоплатил, кто-то от кого-то получил нож между ребер, мы долго и
нудно допрашивали членов большого семейства, пытаясь дознаться, кому было
выгодно преступление. Однажды Петр Степанович, глава семьи, сказал Виктору
на допросе:

"Оставь это дело, парень, не лезь. Заработаешь десять косых, а потерять
можешь все. Это тебе надо?"

Виктор терпеть не мог угроз в свой адрес, он даже муровскому начальству
не всегда позволял разговаривать с ним повышенным тоном. Естественно, что и
на выпад Качанова-старшего Виктор не обратил внимания - тем более, что, как