для троих: матери и двух сыновей - двадцати и двадцати четырех лет. Зинаида
Валерьевна, Георгий и Гриша.
некогда существовал у них и отец - верткий, легкий, с удивительным для
выпивохи носом - тонким, белым, словно алебастровым. На остальном лице -
синеватом, с прожилками и географическими сетками капилляров - нос смотрелся
элементом чужеродным и заимствованным. Отец был не без талантов: хватался то
за палитру, то за гитару, играл в самодеятельном театре. Много талантов -
непосильный груз. Лучше иметь один талант или не иметь вовсе. Кончилось все
очень предсказуемо: кто-то из собутыльников, так и не дознались кто, избил его
и бросил пьяного на морозе.
жилистой его выносливости, а просто лежал на спине, рассматривая сизые тучи,
просверленные охровой точкой луны. Так спиной к земле, лицом к небу и замерз.
О том, посещали ли его перед смертью значительные мысли, эдак о сущности
бытия, история умалчивает. Да только навряд ли, и не потому, что он был глуп:
просто всегда, когда хочешь думать о великом, думаешь о ерунде.
должно быть потому, что смерть была бестолковая. Мать вначале не поверила, что
он умер - думала деньги выпрашивают на выпивку и даже брякнула: "Ага, умрет
он, сволочь! Дожешься!"
озадачились, а потом побежали в отцовскую комнату делить его вещи и, главным
образом, похабные фотографии - с матерью они несколько лет уже жили врозь.
Вначале старший побежал - Гошка, а за ним и младший Гриша - но тот просто из
чувства обычной братской конкуренции. В фотографиях у него необходимости еще
не было. У Шилко-старшего в комнате обреталось много совершенно дурацких,
ненужных, но особенно притягательных вещей - игра с волком, ловящим куриные
яйца, шашки, новые почти карты и нож. Нож был не финка, но хороший: когда его
бросали в дверь - втыкался всегда очень правильно и глубоко. Были еще
стеклянные, холодной тяжестью налитые шарики - один разбился при дележе.
Бывают незаметные. Мать была незаметная. Маленькая, по-воробьиному
взъерошенная, по-воробьиному бестолковая. Даже нос у нее был птичий и детям
она говорила, когда маленькие были: "Поцелуй мамулю в клювик!"
Женщина-воробей. И по школе прыгала также - полубоком. Работала учительницей
домоводства. Пирожки, двойная строчка, выкройки на газетах... В плане прокорма
хорошая работа, особенно когда проходили выпечку пирогов и кексов.
движениях, с той же ладной, немужской совсем грацией. Старший - Гошка - пошел
в отца, жилистый, нервный, рано, едва ли не в двадцать лет уже плешивый.
завалом в идеализм. И наркоман, с трехлетним уже стажем. По этой причине
таскал из дома что придется. Тостер из кухни, видеомагнитофон, у матери кольцо
обручальное. Только у младшего брата не воровал, чуял безошибочно: тот не
спустит. У Гришки с детства осталось не давать себя в обиду. Правда, тогда он
железки всякие хватал, палки, клюшки, зажмуривался и начинал быстро махать.
Бестолково махал, но неостановимо. Его и в школе дразнили "псих". Психом быть
неприятно, но выгодно. Брат его за это уважал. Он сам был такой - тощий, но
задорный.
три года условно. Мать его лечила очень капитально: кровь прогоняли через
фильтр, давали что-то глотать, крутили перед глазами шарик, при виде которого
Гошка начинал неостановимо ржать. Он месяц продержался, а потом снова стал
колоться и сбывать. Сам брат не крал - кишка была тонка - только спускал через
рынок и в комиссионках то, что воровали его приятели и приятели его приятелей.
Сбывать самому было опаснее, чем отдавать перекупщику, но тот платил смешные
деньги. Чаще же и денег не давал - таблетками расплачивался и уколами, гад...
два дня не ночевал дома. Мать сидела на кухне на табуретке и раскачивалась.
Она уже пережила деятельный период беготни, звонков кому придется. Ее
выслушивали сочувственно, но как-то отрешенно: чужое горе заразно, от него
выгоднее отстраниться.
человек.
в деле есть, а у него рожа другая... Значит, все-таки лоханулся, придурок.
затеялось. Дело было очень простое и неказистое. Один его приятель - скорее
приятель приятеля, ну да это неважно - разбил ночью в машине стекло, снял
паршивенькую корейскую панель "Эл-Джи" и взял с заднего сидения вельветовую
куртку. Отошел метров на триста, а потом вернулся - решил еще пошарить, тем
более, что машина не завыла. А хозяин, оказывается, в окно все видел. Только
пока в штанах путался, соседа звал, по лестнице прыгал - подзадержался. Так
что возвращение оказалось очень кстати: хозяин с соседом даже опешили от такой
наглости. Попинав незадачливого вора, пока не устали, его на той же машине с
разбитым стеклом отвезли в ментуру. Там его снова обработали, но уже не так
капитально, потому что парня стало ломать. В ломке он рассказал все, что знал,
продиктовал адреса и улегся в зарешеченую палату лечиться от гепатита.
свершившемуся.
она не могла, ждала утра, чтобы вызволять Гришку. Ждать спокойно было не в ее
воробьиных привычках: она стала ожесточенно мыть посуду, потом полы, потом
подоконники. Гошка наблюдал.
удивительно умела передразнивать.
"другой" - хотя он ей никогда ни о ком не рассказывал и имен не называл.
не пустили, сказали, чтобы ждала следователя и с ним разбиралась. Она его
прождала до обеда, а когда дождалась, тот сообщил, что передал дела другому.
Его, мол, отзывают на усиление. Назвал фамилию, то ли Панкратов, то ли
Панкратьев: "Обращайтесь теперь к нему".
зеленые, один, самый бойкий, даже с угрями на лице. Бедняга их, видно, давил,
а они под кожу уходили, красными такими блинками. Милиционеры в сотый раз уже
звонили и прислушивались: все им мерещилось, что кто-то ходит. Ходил кот.
она была такой пепельной и безразличной к наскокам, что они вскоре
угомонились.
интересовались, где ее старший, рылись в бумагах, искали записные книжки - их
у Гошки никогда не было. "Ничего не знаю. Дома не ночует. Не знаю!" - не
прислушиваясь к вопросам, повторяла мать.
отчитываться. Мать сообразила, что начальство вроде собиралось посадить этих
троих в засаду, но как бы не до конца хотело, а так, неопределенно. То ли
людей не было, то ли дело пустяковое. И эти молодые тоже не хотели сидеть,
отнекивались и мычали в трубку. Отмычались и ушли.
разными голосами - первый раз женщина звонила, другой раз парень. Вроде
друзья. Но мать как-то сразу просекала: была не дура - и отвечала то же самое:
ничего не знаю.
просекли, что взяли не того. А если просекли, то Гришку отпустят.
никак не могла пробиться, а в прокуратуре было такое столпотворение, что мать
почуяла сердцем: не будет толку. Но заявление все же подала и штампа на ней
добилась: советовали знающие люди.
блестящими пупырышками. Перед окном у сейфа сидел лысеватый дядька средних
лет. Жилистый, очень собранный, конкретный. Сидел и писал что-то с явным
усилием, будто гвоздем царапал на блестящей крышке парты. Писал не только
рукой, но и лицом, бровями, губами. Старался.
пористое лицо и белые ресницы. Простое такое, совсем никакое лицо. Встреться
такое на улице или в транспорте - проскользнуло бы мимо памяти, как мокрый
обмылок между пальцев.
ее: