Чтение 57–й страницы книги ~Комедианты~

кровать; солдат и священник молились на берегу, а буря клонила деревья в
одну сторону. На нижней площадке висела картина Филиппа Огюста,
изображавшая карнавальное шествие: мужчин, женщин и детей в ярких масках.
По утрам, когда солнце светило в окна первого этажа, резкие краски
веселили глаз и казалось, барабанщики и трубачи наигрывают удалой мотив.
Только подойдя поближе, можно было разглядеть, что маски уродливы и что
люди в масках теснятся вокруг мертвеца в саване; тогда грубые краски
блекли, словно тучи спускались с Кенскоффа и предвещали грозу. Где бы ни
висела эта картина, подумал я, мне всегда будет казаться, что я в Гаити и
Барон Суббота бродит по соседнему кладбищу, пусть оно даже и находится в
Тутинг-Бек [район Большого Лондона].

Сперва я поднялся в номер-люкс "Джон Барримор". Выглянув в окно, я
ничего не увидел: город был погружен в темноту, за исключением грозди
огней во дворце и ряда фонарей на набережной. Я заметил, что возле кровати
мистер Смит оставил справочник вегетарианца. Сколько их, подумал я, он
возит с собой для раздачи? Раскрыв справочник, я нашел на первой странице
обращение, написанное его четким косым американским почерком: "дорогой
незнакомый читатель, не закрывай этой книги, прочитай хоть немного перед
сном. Ты найдешь здесь мудрость. Твой неизвестный друг". Я позавидовал его
уверенности, да и чистоте намерений тоже" Прописные буквы были такими же,
как и в массовом издании Библии.

Этажом ниже помещалась комната моей матери (теперь в ней спал я), а
среди запертых номеров, уже давно не видевших постояльцев, - комната
Марселя и та, в которой я провел свою первую ночь в Порт-о-Пренсе. Я
вспомнил настойчивый звонок, высокую черную фигуру в алой пижаме с
монограммой на кармашке и то, как он сказал печально и виновато: "Она меня
зовет".

Я заглянул в обе комнаты: там не осталось ничего от того далекого
прошлого. Я сменил мебель, перекрасил стены, даже передвинул их, чтобы
пристроить ванные. Толстый слой пыли покрывал биде, и из кранов больше не
текла горячая вода. Я отправился к себе и сел на большую кровать, на
которой прежде спала мать. Сколько лет прошло, а мне казалось, что на
подушке я найду ее неправдоподобно золотой, под Тициана, волосок. Но ничто
от нее не уцелело, кроме того, что я сам сохранил на память. На столике
рядом с кроватью стояла шкатулка из папье-маше, где мать держала свои
сомнительные драгоценности. Я их продал Хамиту за бесценок, и в шкатулке
лежала только загадочная медаль Сопротивления и открытка с руинами замка -
единственное ее послание ко мне. "Рада буду тебя видеть, если заглянешь в
наши края". С подписью, которую я сперва принял за Манон, и фамилией,
которую она так и не успела объяснить. "Графиня де Ласко-Вилье". В
шкатулке хранилось и другое послание, написанное ее рукой, но не мне. Я
нашел его в кармане у Марселя, когда перерезал веревку. Не знаю, почему я
его сохранил и несколько раз перечитывал, ведь оно только усиливало
ощущение моего сиротства. "Марсель, я знаю, что я старуха и, как ты
говоришь, немножко актерствую. Но пожалуйста, продолжай притворяться. В
притворстве наше спасение. Притворяйся, будто я люблю тебя, как любовница.
Притворяйся, что ты любишь меня, как любовник. Притворяйся, будто я готова
умереть ради тебя, а ты ради меня". Я снова перечитал записку; она
показалась мне трогательной... А он ведь все-таки умер из-за нее, так что,
видно, и Марсель вовсе не был comedien [комедиант (фр.)]. Смерть - лучшее
доказательство искренности.

Марта встретила меня со стаканом виски в руке. На ней было золотистое
полотняное платье, обнажавшее плечи.

- Луиса нет дома, - сказала она. - Я хотела отнести Джонсу виски.

- Я сам ему отнесу, - сказал я. - Ему оно понадобится.

- Неужели ты приехал за ним? - спросила она.

- Ты угадала, за ним. Дождь еще только начинается.

Нам придется подождать, пока не попрячутся часовые.

- Какой от него будет толк? Там, в горах?

- Большой, если он не врет. На Кубе достаточно было одному человеку...

- Сколько раз я это слышала. Повторяете, как попки. Меня тошнит от этих
разговоров. Здесь не Куба.

- Нам с тобой без него будет легче.

- Ты только об этом и думаешь?

- Да. Вероятно.

У нее был маленький синячок чуть пониже ключицы. Стараясь говорить
шутливым тоном, я спросил:

- Что это ты с собой наделала?

- Ты о чем?

- Вот об этом синяке. - Я дотронулся до него пальцем.

- Ах это? Не знаю. У меня такая кожа, чуть что - синяк.

- От игры в рамс?

Она поставила стакан и повернулась ко мне спиной.

- Выпей и ты, - сказала она. - Тебе это тоже не помешает.

Я налил себе виски:

- Если выеду из Ле-Ке на рассвете, я вернусь в среду около часа. Ты
приедешь в гостиницу? Анхел будет еще в школе.

- Может быть. Давай не будем загадывать.

- Мы не виделись уже несколько дней, - добавил я. - И тебе больше не
надо будет спешить домой играть с ним в рамс.

Она повернулась ко мне, и я увидел, что она плачет.

- В чем дело? - спросил я.

- Я же тебе говорила. У меня такая кожа.

- А что я сказал?

Страх оказывает странное действие: он повышает содержание адреналина в
крови; вызывает недержание мочи; во мне он возбудил желание причинять
боль. Я спросил:

- Ты, кажется, огорчена, что теряешь Джонса?

- А как же мне не огорчаться? - ответила она. - По-твоему, ты страдаешь
от одиночества там, в "Трианоне". Ну а я одинока здесь. Одинока с Луисом,
когда мы молчим с ним в двуспальной кровати. Одинока с Анхелом, когда он
возвращается из школы и я делаю за него бесконечные задачки. Да, с Джонсом
мне было весело - слушать, как люди смеются над его плоскими шутками,
играть с ним в рамс. Да, я буду по нему скучать. Скучать до остервенения.
Ох, как я буду по нему скучать!

- Больше, чем скучала по мне, когда я уезжал в Нью-Йорк?

- Ты же хотел вернуться. По крайней мере ты так говорил. Теперь я не
уверена, что ты этого хотел.

Я взял два стакана виски и поднялся наверх. На площадке я сообразил,
что не знаю, где комната Джонса. Я позвал тихонько, чтобы не услышали
слуги:

- Джонс! Джонс!

- Я здесь.

Я толкнул дверь и вошел. Он сидел на кровати совершенно одетый, даже в
резиновых сапогах.

- Я услышал ваш голос, - сказал он, - оттуда, снизу. Значит, час
настал, старик.

- Да. Нате выпейте.

- Не помешает.

Он скорчил гримасу.

- У меня в машине есть еще бутылка.

- Я уже сложил вещи, - сказал он. - Луис одолжил мне рюкзак. - Он
перечислил свои пожитки, загибая пальцы: - Запасная пара туфель, еще одна
пара брюк. Две пары носков. Рубашка. Да, и погребец. На счастье.
Понимаете, мне его подарили...

Он споткнулся на полуслове. Может быть, вспомнил, что тут он сказал мне
правду.

- Вы, видно, рассчитываете, что война продлится недолго, - сказал я,
чтобы замять разговор.

- Я должен иметь не больше поклажи, чем мои люди. Дайте срок, и я
налажу снабжение. - Впервые он заговорил, как настоящий военный, и я чуть
не подумал, что зря на него наговаривал. - Вот тут вы сможете нам помочь,
старик, когда я налажу курьерскую службу.

- Давайте лучше подумаем о более неотложных делах. Прежде надо доехать.

- Я страшно вам благодарен. - Его слова снова меня удивили. - Ведь мне
здорово повезло, правда? Конечно, мне до чертиков страшно. Я этого не
отрицаю.

Мы молча сидели рядом, потягивая виски и прислушиваясь к раскатам
грома, от которых дрожала крыша. Я был настолько уверен, что в последний
момент Джонс станет увиливать, что даже растерялся; решимость проявил
Джонс:

- Ели мы хотим выбраться отсюда, пока не кончилась гроза, нам пора. С
вашего разрешения, я попрощаюсь с моей милой хозяйкой.

Когда он вернулся, у него был вымазан губной помадой уголок рта: трудно
было понять, то ли от неловкого поцелуя в губы, то ли от неловкого поцелуя
в щеку.

- Полицейские распивают ром на кухне, - сообщил он. - Давайте двинем.

Марта отперла нам парадную дверь.

- Идите вперед, - сказал я Джонсу, пытаясь снова взять в свои руки
власть. - Пригнитесь пониже, чтобы вас не было видно в ветровое стекло.

Мы оба промокли до нитки, как только вышли за дверь. Я повернулся,
чтобы попрощаться с Мартой, но даже тут не смог удержаться от вопроса:

- Ты все еще плачешь?

- Нет, - сказала она, - это дождь. - И я увидел, что она говорит
правду: дождь струился у нее по щекам, так же как и по стене, за ее
спиной. - Чего ты ждешь?

- Разве я меньше заслуживаю поцелуя, чем Джонс? - спросил я, и она
приложилась губами к моей щеке: поцелуй был холодный, равнодушный, и я это