-- И не упирайтесь. Я слышал, что каждый человек мечтает стать известным
нумизматом.
финансовой филигранности, или, точнее сказать, -- наглости, он не ожидал. В
его практике бывали случаи, когда вообще не платили, он переживал их не так
болезненно. А здесь получалось, что растоптали святое -- заплатили по
счетчику. Водитель круто развернулся на перекрестке и начал крыть ни в чем
не повинных участников движения. По визгу колес друзья поняли, что к ночи
таксист залютует и будет продавать горячительное у подъезда ДАСа не по семь,
а по десять рублей за бутылку. Или, что еще страшнее, вообще не станет
продавать.
имелось никаких. Не только друг к другу, но и к самим себе. Но расставаться
страшно не хотелось. Не было даже отдаленного желания возвращаться к глупому
бытию, в котором уже никогда с периодичностью в полгода не мелькнет и
призрака сессии -- этой короткометражной оттяжки по полной программе.
после которого учинить прощальный обход ДАСа, чтобы на днях без зазрения
совести разметаться по стране согласно прописке и вновь приступить к
обыденному и пошлому. То есть войти в состояние агрессивного безделья с
переходом в тихий саботаж.
якутском телевидении и попутно фарцевать привозимой с большой земли
электроникой. Орехову получение диплома тоже ничего нового не сулило. Его
ждал родной строительный трест, а в нем -- многотиражка "Не стой под
стрелой!". Артамонов рассчитывал покинуть раскрученную им донельзя районку и
завести, наконец, собственное дело. Плюс построить дом, посадить дерево и
написать книгу.
-- Им распределения предлагаются, направления выдаются.
А нам -- по домам. Продолжать делать то, что и раньше. Никакого развития.
Зачем тогда учились?
Варшавский. -- Можно вообще ничего не делать.
на рынок прямо сейчас, накупить всякой дряни, затащить ее в комнату и больше
по жаре не таскаться. -- От высокого роста очки у Орехова запотевали
быстрее, чем у Артура, и пива в зной ему требовалось больше, чем Артамонову.
друзья.
и на рынок, и салатики разные, и пузырек бы организовали! -- И он не врал,
при виде его дамы машинально одергивали юбки.
отправились за продуктами сами. Черемушкинский рынок имел специальный сектор
для обитателей ДАСа. Продукты там не были гуманнее в смысле нитратов, просто
студенты перлись с ходу почему-то именно в эти ворота.
водой. На первый взгляд казалось, что вода -- для охлаждения, но на деле
бабка прятала подакцизный товар от рдевшего неподалеку участкового.
сколько влезет в горсть. Для полноты эксперимента.
редиска -- полный дерибас! Пустая внутри. -- Они переговаривались и шли
вдоль развала. -- Ведь на то он и рынок, чтобы пробовать.
Подмосковья.
Артамонов и отведал ломтик. -- Несоленая. Отлично, -- сказал он и завершил
стих: -- И мне начхать на сливочную слизь!
можем много вырастить! -- причитал человек в тюбетейке, рекламируя
жевательный табак насвай. -- Или купите арбуз!
подхалимничал Артамонов, сбивая цену. -- Нам, пожалуйста, мочегонный!
предложил друзьям Артамонов, пробуя восточные сладости. -- Купим три литра
"Сэхры", продолговатую канталупу, зеленого чаю (здесь у него чуть не
вырвалось -- змия) заварим.
всю эту кислятину притрусить чем-нибудь десертным. -- И взял с прилавка
кусок шербета.
зеленью.
что только сам и мог ее есть. Он поедал столько чесноку, что даже у соседей
никогда не было глистов. Это обстоятельство подвигло Орехова на написание
трактата об инвазии народов.
Свои поджарые финансовые курдюки они истощали в первые дни, а потом начинали
лепить из Варшавского приют для неимущих.
зелень-перезелень, Орехов и Артамонов изыскивали средства на банку килек в
томатном соусе и пару селедок к репчатому луку. Потому что зелень за ночь
вяла, а селедка могла сойти и наутро. После этого затарка считалась
оконченной и можно было шлепать в ДАС накрывать на тумбочку.
побросали в ванну с водой. Следом погрузили бутылки. И от духоты без очереди
полезли туда сами.
нос Артура, мясистый и с обширными ноздрями, походил больше на
приспособление, чем на орган. Артур умудрялся спать на нем, как на подушке.
И еще у Артура была сноровка выуживать мизинцем козули из-под самых глазных
яблок. Поначалу при выскребывании пазух Артур старался отвернуться от
присутствующих, как бы рассматривая на стене какую-нибудь дичь. Стеснение
длилось пару сессий, не больше, а потом... Потом в ДАС выбросили рукописного
Бродского. Списки пошли по этажам. Сколько философии и гениальности нашли в
поэте иные! "Конец прекрасной эпохи", "Представление", "Бабочка" -- всего не
перечислить! Наконец самиздатовская папка дошла до 628-й комнаты второго
корпуса. Единственное, что отметил в Бродском Артур и на чем бы не
остановился даже Белинский, -- стихотворение "Посвящается стулу". Там, в
третьей строфе, сиял орифмованными гранями первоисточник, фундамент и
оправдание всех артуровских ковыряний в носу:
Артур стал проделывать свое, чисто психологическое -- как он уверял,
отправление, намеренно принародно. Если при этом кто-то морщился, Артур
совал ему под нос замусоленные страницы Бродского и говорил, что на
опоэтизированное гением могут фыркать только необразованные люди. Отчего
становилось еще противнее. Непосвященным. Орехов с Артамоновым терпели
причуду Артура как самые последние интеллигенты.
хотя постоянно собирался. Телефон-автомат в холле он насиловал часами,
перекатывая в карманах тонны монет. Из-за лени отыскать в записной книжке
домашний телефон Артур дозванивался даже до тех, кого не было на работе. А в
ванной -- всегда засыпал. Курсовую работу за первый семестр он сдал уже
после диплома.
омерзения однообразно -- с партии шахмат. Орехов с Артамоновым, чтобы
определиться в дебютах, делали по первому ходу. Потом на доске оказывались
стаканы, закуска, пепельница. Посиделки входили не спеша в нужное русло. И
хотя фигурам с каждым часом приходилось бороться все в более сложных
ландшафтных условиях, форсируя пролитое пиво и одолевая перевалы огрызков,
игра доводилась до конца. Основная путаница возникала в эндшпиле, когда
Орехов приступал к ветчине и ставил на доску майонез. Чтобы не макнуть в эту
гадость коня, мало было знать теорию -- требовались серьезные навыки. К
концу игрищ часть фигур, как правило, терялась, в роли ладьи выступала
пробка от вина, чинарик мнил себя пешкой, а за ферзя легко сходил усеченный
шпиль костяного памятника погибшим кораблям. Таким образом из плоской игры
шахматы переходили в разряд трехмерных. Сыграть до конца можно было только
под обширным наркозом. Особенно, когда под руки попадалась доска из облезлой
фанеры, на которой черные клетки мало чем отличались от белых.