Чтение 57–й страницы книги ~Последний поклон~

займище, верстах в полутора от села вверх по Енисею. На ночь дядя Ваня и
Кеша ставили животники с берега, я помогал им, и за труды иной раз кидали
они мне налимишка.

Дядя Ваня унюхал, что при мне налимы будто бы попадаются лучше, и впал
в суеверие. А после того, как брат дедушки Ксенофонт взял меня с собою на
рыбалку и добыл удачно стерляди, я пошел нарасхват. Северные народы делают
деревянного идола и ставят его в нос лодки. Я был живым идолом и шибко
гордился тем, что способствую каким-то образом рыбачьему фарту. Бабушка
уверяла, будто происходит подобное оттого, что на мою сиротскую долю Бог
обращает особое внимание и потому милостиво шлет рыбу в ловушки.

Никогда не забыть мне весенние ночи у пикетного поста!

Гудит Енисей, хлещет, цепляется вода за каменные бычки, ударяясь чуть
выше пикета; сплавные бревна гулко бухают об угесы и боны. На берегу
костерок, и весь живой мир вместился в него -- дальше темень, ночь, грозный
рев реки. С грохотом и лязгом катятся камни в воду. Из распадков вырываются
рычащие, взбесившиеся весенние речки. Иногда хрустнет, сломается и ахнет с
подмытого берега сосна или в горах закричит, запричитает ночная птица так,
что спину мою коробит страхом. Но я жду, когда дядя Ваня и Кеша примутся
смотреть животники. Бодрюсь и от всех нечистых сил спасаюсь огнем,
подшевеливаю его.

На рассвете из будки выходил дядя Ваня, ежился, выгребал уголек из
костра, прикуривал.

-- Ты так и не ложился? -- он раскуривал цигарку, чмокал, зевал,
почесывался -- лежебока наш старший дядя, оттого и в пикетчики затесался, и
сам вроде налима сделался. -- Н-ну посмотрим, поглядим, чего ты тут
наколдовал.

Тянут животники. Мне к воде подходить не велено. Раз моя мать утонула,
теперь всем родным блазнится, что я тоже утону, -- мать призовет. Плеск,
возня, хлопанье рыбы -- и к моим ногам падает брюхатый налим.

-- Лови поселенца!

Налим изгибается колесом, пружинит, катится к воде. Я падаю на него,
хватаю. Локти и колени поразобью о камни, а тут еще летит налим, еще...

-- Лови-и-и-и!

-- Ловлю-у-у-у! Ага, попался, живоглот пузатыйСчастья-то сколько!
Радости! Аж сердце занимается и вот-вот разорвется от полноты чувств.

Когда я подрос, мне уж не хотелось быть на подхвате, возмечталось
самому наворочать налимов, если не лодку, то хотя бы две корзины, и удивить
всех наших, особенно бабушку, которая шибко недовольна была пробудившейся во
мне страстью и считала, что ревматизм я добыл именно в те ранние свои
рыбацкие годы. Кроме того, бабушка склонна была думать, что из того, кто
стреляет и удит, ничего не будет, иначе говоря, не получится хозяина, и
останусь я, как Ксенофонт, нестриженый и нечесаный, вечным бобылем и
пролетарьем.

Словом, раз я такой везучий, то нечего пользоваться этим благом другим
людям, думал я, надо самому за ум браться.

И я взялся.

Саньку дяди Левонтия не стоило большого труда увлечь. Он вольный казак.
Потруднее пришлось с Алешкой -- он боялся бабушки. Но и Алешка, после того
как я ему втолковал насчет острова, где налимов, что грязи, -- тоже сдался.
Ему отставать от меня не хотелось. Со мною Алешке интересней, чем с
бабушкой.

Потихоньку, еще когда на Енисее были забереги, я утянул у бабушки
клубок кудельных ниток, и мы под видом ремонта скворечников забрались в
сарай и сучили толстые тетивы для животников. Крючками запаслись еще с зимы
-- выменяли в кооперативе на крысиные шкурки, добывали зверьков капканами,
оснимывали, выделывали шкуры своими руками.

Утром забереги курились дымком, и несмело плавилась в них рыбешка.
Долго, очень долго не трогался в ту весну Енисей, рыбешка стосковалась по
вольной воде. Мы пуляли камни в забереги и ждали, ждали.

Вот и плишки прилетели -- расклевывать берега, и расклевали. Енисей
постоял еще, постоял, лед покис, покис, захрустел сначала сонно, лениво,
словно река потягивалась, но все же размялась, расшевелила себя, погнала
стрежью полосу, взломала хребет, и сразу он бело обозначился вздыбленным,
стиснутым льдом, и дохнула там паром спертая вода, и закружилась, и поперла
по трещинам и разрывам к берегам, и сразу тесно сделалось реке, и начала она
переть во все стороны, и уже выпихнула одну, другую льдину на берег, там и
торос громоздить начала на каменный бычок, и сломалась зимняя дорога,
поплыли темные вешки, и желтые кренделя дороги крутило, крутило по стрежи,
отламывая от них куски, с треском сжевывая клыками льда, и сверху, с дальних
мест, хлынула еще более крутая и напористая вода, и чистый лед с чьими-то
огороженными прорубями, тропинками, забытыми мостками, кучами назьма, со
щепой -- складывали на льду сруб и бревно с воткнутым в него топором --
катали на берег сруб впопыхах и не успели выхватить бревно с топором, нет,
успели, тащили, почти достигли забереги, но лед разгонялся, разгонялся, и
пришлось попуститься добром, бросаться плотнику к лодке, а то и вплавь на
берег.

Шуршит вода, хрустит лед, табунится на середке и под быками, спирает
реку, выше, выше вода -- на глазах ширится река, распирает ее мощь, всю зиму
дремавшая подо льдом, вот уж в лога и расщелины завернуло и поволокло
потоками мусор, где-то хрустнула городьба, словно спичек горстку сломали,
где-то затрещало сильнее, скрипнули скобы или гвозди -- ломает чей-то
заплот, -- оказалось, своротило баню Ефима- хохла. Ее сворачивало и ломало
каждый год, но Ефим упрямо ставил баню на прежнее место.

Словом, поломало, искрошило, как всегда, прибрежные огороды,
понатолкало льду на гряды, и он потом лежал на огородах белыми заплатами,
рассыпался со звоном, и мы хрумкали тонкие сосульки. По берегам остались и
парили высокие студеные гряды льда, дряхлеющего под солнцем. Теперь надо
ждать, чтобы поднялась вода и унесла рыхлый лед, тогда лодки спустят на
реку, и налим начнет брать, как шальной.

Вода, как ей полагается, поднялась, собрала и подчистила лед по
берегам, затопила луговину ниже поскотины. Заревел и помчал мутную воду
охмелевший от короткого водополья Енисей-батюшко. Лодки спустили и привязали
их к баням и огородным столбам.

Наступила пора действовать. Забравши удочки, мы с Алешкой сделали вид,
будто отправились удить к поскотине, и бабушка отпустила нас, не подозревая
тайного умысла. Спросила, правда:

-- Это куда же вы таку прорву червей накопали? Всю рыбу заудить
удумали?

-- Всю! -- ответил я и многозначительно подмигнул Алешке, который
вникал в разговор с тревожным лицом, опасался, как бы бабушка не разгадала
наш заговор.

Лодку мы отвязали худую, чтобы не так скоро ее хватились, да и
ответственности поменьше.

Остров против деревни, но вода высокая, стремительная, нужно было
подниматься почти до дяди Ваниного пикета, чтобы прибиться к острову, а не
угодить под Караульный бык, где так крутило и ревело, что оборони Бог
оказаться там.

Долго скреблись мы на веслах, пока поднялись выше деревни. До пикета
плыть не решались, там, чего доброго, дядя Ваня изловит нас и застопорит.
Приткнувшись к берегу, вычерпали воду. Алешка все поглядывал на уютный
бережок, по которому, качая хвостиками, бегали и играли серенькие плишки.
Бережок с соснячком, с травкой, с выводками подснежников, медуницы и
хохлаток, судя по всему, глянулся Алешке больше, чем остров, утюжком
темнеющий за бурной, горбом выгнувшейся рекой. Алешке уже не хотелось на
остров.

Санька решительно взял весло:

-- Ну, осподи баслови, как говорит бабушка Катерина! -- И оттолкнул
лодку от берега.

Мы с Алешкой сели на лопашни. Работали враз, проворно, чтобы угодить в
пролет между сплавных бон.

Вот в таком же пролете не удержалась лодка, споткнулась о головку боны,
опрокинулась и... у меня не стало матери.

Скорей, скорей в пролет, за ним в реке не так будет страшно, надеялись
мы. Стукают уключины лопашней, хлопает Санькино кормовое весло. Головка боны
близко, рядом. Храпит на ней вода. Одавило головку, захлестывает. Хоть бы
ничего не случилось. Не лопнуло бы весло, не вывалилась бы уключина, не
подвернуло бы лодку льдинами или бревнами. "Господи помилуй! Господи
помилуй!" -- повторял я про себя и молотил веслом, памятуя заповедь: "Богу
молись, а к берегу гребись".

Прежде бабушка силком не могла меня заставить молиться, но тут приперло
-- сам, без понуждения молился.

-- Не мажь! Не мажь по воде! -- закричал Санька. Он яростно бил своим
веслом, чтобы удержать лодку носом наповерх. -- Уснули, что ли-и-и?..

Мы, где силенки взялись, налегли на весла, "черпая" всей лопаткой, лицо
заливало потом -- утереться некогда, одышкой раздирало грудь -- передохнуть
недосуг.

-- Пор-р-рядок на корабле! -- возликовал Санька, когда бона осталась
сзади, нас подхватило и вынесло на речной простор. Кружилась, вскипала под
лодкой густая от мути вода, гнала редкие льдины, швыряла их на боны. Лодку
качало, подбрасывало, норовило развернуть и хрястнуть обо что-нибудь.

Первый раз пересекали мы Енисей в ту пору, когда переплывать его и
взрослый-то не всякий решался.

Остров с реки казался совсем близким. Затопленные кусты по берегам его
качались, били по воде, и напоминал остров птицу хлопунца: бежит, бежит
вверх по воде лохматая птица и никак не может подняться на крыло.

Силенок наших не хватило. Выдохлись мы и за остров не поймались. От
ухвостья острова так отбойно шла вода, что развернуло нашу лодку и поволокло
к Караульному быку. Санька судорожно пытался развернуть лодку носом встречь
течению, остепенить ее, направить куда нужно, но лодка мчалась, задравши
нос, будто норовистая лошадь, и слушаться вовсе не хотела. Много натекло в