быть, никогда не признался бы себе в этом. Вдруг он увидел: бросив в его
сторону мимолетный взгляд, от группы курсантов отделился Борис Брянцев;
землистого оттенка лицо его дернулось, возле губ обозначились резкие
складки, когда он медленной, вялой походкой подошел к Мельниченко,
остановился в двух шагах, щелкнув каблуками.
бесцветным голосом выговорил Борис и достал из полевой сумки исписанный
лист бумаги, протянул его Мельниченко, не глядя в глаза ему.
однако уже почти догадываясь, в чем дело. - Не отпуск ли?
капитан, сейчас идет демобилизация. Я прошу вас только об одном: направить
меня на гарнизонную комиссию... Я имею право демобилизоваться! У меня три
ранения. Я знаю положение. Я узнавал в санчасти. И я имею право вас
просить направить меня... - Борис умолк, в глазах его не пропадал этот
лихорадочный сухой блеск.
Пойдемте. Проводите меня, если у вас есть желание.
яркое ноябрьское солнце сияло в каждой гальке, в каждой пуговице
пробегавших мимо курсантов, ослепляло, будто первым снегом. Мельниченко на
ходу развернул рапорт, пробежал его глазами и лишь минуту спустя
заговорил, как бы размышляя вслух, с подчеркнутым неудовлетворением:
думать, что он написан в состоянии безвыходного отчаяния. Свою судьбу не
решают сплеча. Иначе можно сделать непоправимое. Вы превосходно знаете,
что жизнь - это не асфальтовая дорожка, по которой катишь колесико.
Конечно, знаете и другое: верные мысли вторые. Значит - остыть и решать.
Если хотите знать мой совет, то вот он: начните многое снова, кое-что с
нуля. Уверен - вы сможете это сделать. Не ваш путь, Борис, искокетничаться
в страданиях. Это не ваше.
то криво усмехнулся. - Начать снова? Родился, рос, учился, воевал,
достигал цели... Нет! - Он посмотрел себе под ноги. - Нет, товарищ
капитан! - проговорил он опять. - Я решил! Я прошу вас направить меня на
гарнизонную комиссию. Я имею на это право!..
рапорте, если вы до того времени его не порвете.
товарищ капитан!..
этом", - думал Мельниченко, уже подходя к дому Градусова, которому звонил
сегодня утром и попросил разрешения зайти, и, думая о Борисе, чувствовал,
что настроение после разговора об этом рапорте было испорчено.
красивая, но уже полнеющая, начавшая седеть женщина, встретила Мельниченко
с преувеличенной радушной предупредительностью - так встречают в силу
необходимости и приличия не особенно любимых людей - и, предложив
раздеться, сама взяла из его рук фуражку, аккуратно положила на тумбочку,
говоря при этом:
вчера был плох, и вы, знаете... коли что, вы его не тревожьте уж, прошу
вас.
просторную комнату с двумя окнами на юг - должно быть, кабинет: мягкие и
кожаные кресла, цветистый ковер на попу, охотничьи ружья на стенах,
тяжелые портьеры, старинные бронзовые бра - непредвиденный и непривычный
для глаз уют - Градусов всегда казался капитану аскетом двадцатых годов.
диване перед широким письменным столом, уставленным пузырьками и
лекарствами, в ногах его дремала, свернувшись клубком, дымчатая сибирская
кошка. Возле нее - видимо, только что отложенная свежая газета. Градусов,
повернув голову, глядел на капитана из-под старивших его лицо очков, и
тусклая улыбка растягивала его бескровные, жесткие губы.
незнакомым, ослабшим голосом, чередуя "вы" и "ты", и закряхтел,
приподнимаясь на подушке, чтобы занять удобное положение для общения с
гостем.
подле дивана, в котором, наверно, до его прихода сидела жена Градусова, -
кресло это было еще теплым.
кухню... А ты, милый, не шевелись, не приподнимайся. Лежи спокойно.
снял очки, отчего лицо его приняло более знакомое выражение, и ненужно
помял, потер очки пальцами.
Кажется, лучше, мне сказали. Отпустило немного?
обороты... - виновато проговорил Градусов. - Не додумались еще люди...
вставить бы железное - на всю жизнь... Ну, все это жалобные разговоры. Не
люблю болеть... Да и солдату не положено болеть...
спала сибирская кошка; на лице его не было обычного выражения недовольства
и жесткости, и показалось, что он сильно сдал, ослаб как-то, заметно
постарел за болезнь; бросалась в глаза рука его, крупная, белая,
освещенная солнцем, - она была видна до последней жилки, вызывая жалость у
Мельниченко, жалость здорового человека к больному.
с неожиданной хрипотцой и дрожью в голосе. - Болит у меня вот здесь, - он
приложил руку к сердцу. - За дивизион болит... Ты на меня не обижайся,
может, это от характера... Ну, как там - скажи, что ли, откровенно - новые
порядки? Знаю, меня ведь офицеры недолюбливали, курсанты боялись. Забыли,
должно, давно, а? Забыли?
опять заговорил, будто предупреждая ответ Мельниченко:
больного не жалей. По-мужски, брат, давай. Знаю, что ты думаешь обо мне.
Но я свою линию открыто доводил, копеечный авторитет душки майора не
завоевывал... Да, строг был, ошибок людям не прощал, по головке не гладил.
Что же, армия - суровая штука, не шпорами звенеть! Сам воевал - знаю:
малейшая, голубчик, ошибка к катастрофе ведет... А кто виноват? Офицер. Не
сумел, значит, научить, не научил приказания выполнять! Тут, брат, и честь
офицерская! Что же ты молчишь, капитан? Иль не согласен? - Градусов
осторожными движениями потер пухлую грудь и попросил: - Говори...
что ему разрешено говорить и что не разрешено. - Никаких чепе. Все идет,
как и должно идти.
раскрыл припухлые веки. - А эта история с Дмитриевым, с Брянцевым? Я ведь
все знаю. - Он вдруг беззвучно засмеялся. - Ты, голубчик, мою болезнь не
успокаивай. Говори. Ты думаешь, я устав ходячий? Думаешь, я курсантов не
любил, не знал? Знал всех. Говори, брат, без валерьянки... Она мне и так
осточертела.
Скажу одно: уверен - все образуется, как говорят.
руками, слабо приподнялся на постели, пытаясь сесть, натужно задышал и,
покосившись на дверь, за которой то приближались, то отдалялись тихие
шаги, попросил сиплым шепотом: - Дай-ка, Василий Николаевич, глоток
водицы. Там, в стакане. А то жажда мучает...
Градусов жадно отпил несколько глотков, потом, с облегчением вздохнув,
отвалился на подушку, грудь его подымалась под пижамой, и Мельниченко не
без тревоги подумал, что его присутствие сейчас и начатый разговор
нарушают больничный режим Градусова, нездоровье которого в самом деле
серьезно, хотя майор и силится не показывать этого или не придает этому
значения. И Мельниченко повторил:
думать.
подымалась размеренней, лоб покрылся испариной.
дверь и заглянула в комнату жена Градусова, подозрительно обвела глазами
обоих, улыбнулась с извиняющимся выражением.
разговаривать, даже смеяться громко запретили...
Ишь ты, знатоки! Их слушаться - в стеклянном колпаке мухой жить. Чепуха!
интонацией и сдержанно обратилась к Мельниченко: - Он все-таки нуждается в
покое и очень слаб. Вы, конечно, понимаете меня, Василий Николаевич.
Посняков Андрей
Сертаков Виталий
Василенко Иван
Шилова Юлия
Жюль Верн
Куликов Роман