Чтение 57–й страницы книги ~Самоубийство~

-- Нет, пожалуйста, не убивай меня. Убей лучше кого-нибудь другого.
Кстати, Маузер всегда при себе носишь?

-- Всегда. Без нельзя.

-- Ну, и дурак, -- сказал Джамбул, впрочем тоже не расстававшийся с
револьвером. -- О чем еще с Лениным говорил?

-- Провокаторы говорил. Ленин думает провокаторы. Красин тоже думает. Я
предлагал план. Пойду ко всем товарищам. Три человека возьму, хорошие.
Возьму с собой кол. Крепкий. Спрошу: ты провокатор? Если провокатор, сейчас
посадим на кол. Если испугается, значит тоже провокатор. Хороший большевик
ничего не испугается. Ленин не хотел. Красин тоже не хотел. Ругался. Очень
ругался. "Ты, говорит, дикарь и болван!" Ленин смеется. Значит, правда. Я
знаю, что я некультурный... Я по-русски хорошо говорю?

-- Превосходно.

-- Грамматику не знаю. Ничего не знаю. Писать не умею. По-грузински,
по-армянски умею. Плохо. Арифметику совсем не умею, -- сказал Камо со
вздохом. -- Некультурный. Дикарь. Дед был ученый. Священник.

-- Неужели священник?

-- Хороший, ученый. Я сам был верующий, ах, какой верующий! Много
молился. Потом перестал, научили товарищи. Меня Коба учил. Всему учил.
Спасибо. А учился плохо. Отец был пьяница. Он жив, но давно меня выгнал. От
него я и некультурный... Ну, говорим дело.

-- Рассказывай. 285

Они заговорили о завтрашних действиях. В плане перемен действительно не
было.

-- ...Начнем на доме Сумбатова.

-- Кто же, наконец, сбросит с крыши первую бомбу? Это единственное, что
еще не было решено.

-- Не твое дело, кто бросит. Коба знает, кто бросит. Не ты.

-- Он мне сегодня же скажет. Это "мое дело", такое же, как его, --
раздраженно сказал Джамбул. -- Я рискую больше, чем он.

-- Не больше, чем он. И ты не нужен, Коба нужен.

-- Я другого мнения... А что, это правда, будто тебя уже раз вешали?

-- Вешали. Стервы поймали, сразу вешали. Я всунул. -- Он прикоснулся к
подбородку. -- Что это называется?

-- Подбородок?

-- Подбородок веревку всунул. Не заметили. Пьяные. Противно было. Ушли
стервы. Я развязался. Удрал. Не вешали. Подбородок месяц болел.

-- Приготовил на завтра чистокровного рысака?

-- Не скажи чистокровного. Скажи чистопородного. Штатский говорит
чистокровного, кавалерист говорит чистопородного. Мне русский офицер сказал.
Здешний. Драгун. Скажешь чистокровного, сейчас увидят: не русский офицер, --
с удовлетворением пояснил Камо.

-- Неужели увидят? А то ты как две капли воды москвич... Ну, что-ж,
постарайся на твоем рысаке не попасться под бомбу. Лошадь жалко. Значит, ты
и завтра будешь в мундире?

-- В мундире.

-- Ну, и опять дурак. Ох, боюсь, напутаешь. Лучше уступил бы твою роль
мне.

-- Не уступил. Это ты дурак.

-- А какой ты это орден нацепил? Купил на Армянском базаре?

-- Купил на Армянском базаре.

-- Купил бы Андрея Первозванного, -- посоветовал Джамбул и спохватился:
"Еще купит!"

-- Не Андрея Первозванного. Коба сказал: Станислав третьей степени с
мечами и бантом. Если кто был 286 на японской войне два сражения, тот
Станислав третьей степени с мечами и бантом. Ты не знаешь. Коба знает.

-- Коба всЈ знает. А что он сам будет завтра делать? Тоже будет палить
с площади?

-- Не будет палить с площади. Его убьют, кто останется?

-- Конечно, конечно. Он волнуется?

-- Не волнуется.

-- Злой как чорт?

-- Злой, -- согласился Камо, подумав. -- Но не как чорт. Жена помер.

-- Я знаю. Правда, что она была верующая и терпеть не могла
социалистов? Он любил ее?

-- Так любил, так любил!

-- А я, правда, не думал, что он может кого-нибудь любить. Иремашвили
говорил мне, что был на кладбище. Он сам -- Сосо, и Кобу, по старой памяти,
называет Сосо. Были друзьями. Так вот Джугашвили ему сказал, приложив руку к
груди: "Только она смягчала мое каменное сердце. Теперь ненавижу всех! Так
пусто, так несказанно пусто!" Я переспрашивал. Клянется, что так,
дословно... Значит, Кобе нельзя палить с площади? Его жалко?

-- Тебя не жалко. Меня не жалко. Коба жалко.

-- Правильно, -- сказал Джамбул. "На него и сердиться нельзя", --
подумал он, смотря на собеседника в упор. Глаза у Камо были непонятным
образом добрые, мягкие, печальные. -- Ну, хорошо, а когда схватишь на
площади мешок, кому отдашь?

-- Кобе отдам, Ленину отдам. Красину отдам.

-- Этим можно. Джугашвили денег не любит, это правда. Но где их будут
хранить пока что? Ведь заграницу переправить не так просто.

-- Не твое дело.

-- У Кобы была хорошая мысль. Он говорил мне. Хочет спрятать в
Тифлисской обсерватории. Он там служил, кажется, лакеем, что ли? Знает там
каждый угол. Хочет положить в диван директора. Умно!

-- Спроси Коба. 287

-- Это умно, -- повторил Джамбул. Мысль ему нравилась преимущественно
своей оригинальностью: обсерватория! С усмешкой подумал, что Коба не доверит
денег одному человеку: "Либо сам отвезет, либо пошлет несколько человек, так
украсть труднее". -- Я еще хотел бы его повидать перед делом. Поедешь со
мной?

-- Не поеду. И адрес не дам.

-- Адрес я знаю и без тебя, -- сказал Джамбул.

Простившись с Камо, Джамбул вышел из ресторана и опять осмотрелся.
Возвращаться домой ему не хотелось. Идти к Кобе было в самом деле поздно, да
собственно и незачем. "Не надо было бы нынче ночевать дома. Да от судьбы не
уйдешь. Во всяком случае живым не дамся... На что Ленин потратит деньги?
Неужто хоть часть пойдет на журнальчики? Тогда очень нужно было идти на
такое дело!.. Очень может быть, что завтра погибну. Стоило ли?"

Он вдруг вспомнил о взрыве на Аптекарском острове. Читал газетные
отчеты с еще более жадным любопытством, чем Люда, чем все; с первой же
минуты понял, чьих рук это было дело, и знал всех его участников. Теперь, не
в первый раз, представил себе, как эти безвестные, бессловесные молодые
люди, почти столь же преданные Каину, как Климова, -- как они едут в ландо
на Аптекарский с Морской, как мысленно отмечают повороты -- осталось еще
два? нет, три! -- как всматриваются в названия улиц, в номера домов, как
считают минуты остающейся жизни, как перед дачей в последний раз смотрят на
землю, на небо, на людей, на извозчика, ими тоже обреченного на смерть.

"Нет, на это я пойти не мог бы!" -- вздрогнув, подумал Джамбул. --
"Велика разница между возможной смертью и смертью верной, без малейшей, без
самой ничтожной надежды на спасение!" Подумал об аресте и о казни Каина.
"Как мог он в последнюю минуту не покончить с собой? Не успел, этот
Геркулес! Что, если не успею и я!.. ВсЈ же есть надежда, есть и смысл.
Добудем миллион, будет восстание, и Кавказ освободится. Только это одно
отделяет наше дело от обыкновенного уголовного грабежа, но этого одного
достаточно... 288 Да, если погибну, жизнь пойдет дальше точно так же, так,
как шла всегда, только я о ней ровно ничего не буду знать, ни о чем. И люди
даже не вспомнят, ни в какую историю не попадешь. Разве кто-нибудь
когда-нибудь еще вспомнит о Соколове, а он, при всем своем бездумии, при
всем своем бездушии, был сверхгерой, не чета Лениным и Плехановым?"

Эриванская площадь была безлюдна в этот поздний час. Он смотрел на дом,
с крыши которого неизвестный ему человек должен был завтра бросить первую
бомбу. В верхнем этаже жили три княжны, известные в Тифлисском обществе; о
них ходили благодушные анекдоты. "Может быть, он уже на крыше? Это было бы
благоразумнее, чем подниматься при утреннем свете". Догадывался, что этот
человек поднимется со двора по лестнице или по трубам.

Подошел к воротам и попробовал. Они не были затворены. Джамбул
осмотрелся и заглянул в слабо освещенный двор. К нему спиной, глядя на
крышу, стояли два человека. Один был в косоворотке и в сапогах. Джамбулу
показалось, что это Коба. "Как всЈ-таки я могу работать с этим человеком!"
-- подумал он. Точно вид Кобы мгновенно химически проявил те сомнения,
которые у него назревали не первый день и не первый месяц.

Тифлис был на военном положении. Казаки разъезжали беспрестанно по
улицам города, городовые были вооружены винтовками, на перекрестках стояли
караулы. В подготовке и выполнении экспроприации принимали участие десятки
людей, и, как нередко бывает в подобных случаях, смутные слухи о предстоящем
деле дошли до властей. Позднее тифлисский прокурор обвинял в легкомыслии
полицеймейстера, а полицеймейстер, оправдываясь, нелестно отзывался о
соображениях прокурора.

"Теоретики" экспроприации предпочитали называть их "боями гражданской
войны"; любили военную словесность. Быть может, некоторые из них помнили, по
"Войне и Миру" или по бесчисленным газетным 289 цитатам с "Die erste Kolonne
marschiert", о диспозиции Вейротера перед Аустерлицем. Но, возможно, думали,
что, вопреки Толстому, бои происходят именно по диспозициям. Во всяком
случае они тщательно выработали подробный план дела на Эриванской площади:
Чиабришвилли, Элбакидзе, Шишманов, Каландадзе, Чичиашвили и Эбралидзе
нападут на окруженные конвоем фаэтоны с деньгами, Далакишвили и Какриашвили