господа!
могло быть не ясно, он вышел из караульни, и со всей своей убогой и жалкой
важностью вновь прошествовал по двору, мимо пансионера, ходившего в шлафроке
за неимением сюртука, и пансионера, ходившего в купальных туфлях за
неимением башмаков, и толстого пансионера-зеленщика, которому не о чем было
заботиться, и тощего пансионера-приказчика, которому не на что было
надеяться, и, наконец, поднявшись по своей убогой и жалкой лестнице, вошел в
свою убогую и жалкую комнатенку.
огня его старый серый халат. Дочь торопливо встала ему навстречу, спрятав в
карман молитвенник, - не за всех ли, кто в плену и заточении, молилась она?
бархатную ермолку и помогая надеть халат. Да, он ушел домой. Доволен ли отец
прогулкой? Нет, не слишком. Нет? Уж не заболел ли он?
сидел и молчал, сумрачно глядя в огонь. Какое-то неприятное чувство, похожее
на проблески стыда, одолевало его, и когда он, наконец, заговорил, слова
туго шли у него с языка.
кха! - далеко не так вежлив и обходителен, как обыкновенно. Разумеется -
кхм! - разумеется, это пустяк, душа моя, но даже такой пустяк меня
расстраивает. Ведь нельзя забывать, что - кхм! - (он посмотрел на свои руки,
беспокойно потирая их), что та жизнь, которую я вынужден вести, к несчастью
делает меня постоянно, ежечасно зависимым от этих людей.
голову, она смотрела в сторону.
всегда так - так внимателен и вежлив. А сегодня обошелся со мной почти
грубо. Да еще при людях! Боже мой, Эми! Ведь если Чивери и другие служители
перестанут уважать и поддерживать меня, я - я могу умереть тут с голоду. -
Он то сжимал, то разжимал руки наподобие мехов; чувство, похожее на стыд,
было так упорно, что он даже самому себе не решался признаться в истинном
смысле своих слов.
могу повода для такой перемены. Когда-то в Маршалси был сторож по фамилии
Джексон (ты его, верно, не помнишь, милочка, ты была еще совсем маленькой);
так вот у этого Джексона был - кхм! - брат - да, младший брат, и он, этот
брат, ухаживал - то есть нет, тут не могло быть речи об ухаживании, просто
он - оказывал внимание - самое почтительное внимание доч... нет, не дочери,
а сестре одного из нас, личности довольно уважаемой к нашем заведении - я бы
даже сказал, весьма уважаемой. Это был некий капитан Мартин; помню, он
советовался со мной насчет того, есть ли надобность, чтобы его дочь - то
есть сестра - рисковала обидеть Джексона-старшего, чересчур! - кха! -
чересчур ясно выказывая Джексону-младшему свое отношение к нему. Капитан
Мартин был истинным джентльменом, крайне щепетильным в вопросах чести,
поэтому я прежде всего спросил, что он сам об этом думает. Капитан Мартин
(весьма, кстати сказать, заслуженный офицер) ответил мне без колебаний, что,
как ему кажется, его - кхм! - сестре незачем вникать в чувства этого
молодого человека и что она могла бы относиться к нему благосклонно - нет,
словно бы капитан Мартин не говорил "благосклонно"; кажется, он сказал
"терпимо" - да, да: относиться к нему терпимо ради своего отца - то есть я
хотел сказать брата. Да, к чему бишь я вдруг вспомнил эту историю? Не к тому
ли, что искал причину поведению Чивери; хотя, собственно, какая связь...
незаметно прикрыла ему рот рукой. Несколько минут в комнате стояла мертвая
тишина; оба молчали и не шевелились; он - съежившись в своем кресле, она -
обняв его за шею и положив голову к нему на плечо.
кастрюльке на огне. Он сел на свое место за столом, она на свое, и он
принялся за еду. По-прежнему они не смотрели друг на друга. Вскоре, однако,
он стал проявлять непонятное раздражение; с шумом бросал на стол вилку и
нож, сердито хватался то за солонку, то за перечницу, откусывал хлеб с такой
яростью, точно именно хлеб был виной всему. Наконец он оттолкнул от себя
тарелку и заговорил со странной непоследовательностью:
оборвется мое безотрадное существование, сейчас, или через неделю, или через
год? Кому я нужен - жалкий арестант, живущий милостыней и чужими объедками;
нищий, опустившийся старик!
протягивая к нему руки.
дикий, как у безумца, взгляд. - Послушай, Эми, если б ты могла увидеть меня
таким, каким меня видела твоя мать, ты бы не признала во мне того
несчастного, на которого ты всю жизнь смотришь только сквозь прутья этой
клетки. Я был молод, красив, образован, я был независим - клянусь тебе,
дитя! - и люди искали моего общества и завидовали мне. Завидовали мне!
размахивал в воздухе; но он отталкивал ее.
бы гордилась им, гордилась, хотя б он был лишь слабым подобием оригинала. Но
у меня нет даже портрета. Пусть будет это наукой для других. Пусть каждый, -
вскричал он, дико озираясь по сторонам, - хоть эту малость сбережет на
память о днях благоденствия и славы. Пусть дети его получат возможность
судить о том, каков он был. Мои дети никогда не видели меня - и никогда не
увидят; разве только на смертном одре я вновь приму свой прежний, давно
утраченный облик - не знаю, говорят, так бывает иногда.
давай мне говорить - красней за меня, плачь от стыда, что у тебя такой отец
- и ты, и ты, Эми! Кори меня, кори - я сам помогу тебе! Я уже очерствел; я
пал так низко, что даже это не проймет меня!
него до тех пор, пока ей не удалось усадить его снова в кресло; она поймала
его простертую руку и обвила ею свои плечи.
меня. Подумайте обо мне хоть немножко, хоть одно мгновенье!
жалобное причитание.
не превратился в жалкую тряпку. Спроси, кто тут в Маршалси первое лицо? Тебе
скажут: твой отец. Спроси, с кем никто не позволяет себе шуток и все
стараются обходиться деликатнее. Тебе скажут: с твоим отцом. Спроси, кого
будут дольше всех вспоминать и, быть может, больше всех оплакивать после
того, как гроб с его телом вынесут из ворот Марша леи (ибо я умру в
Маршалси, я знаю, что иначе не может быть). Тебе скажут: твоего отца. Так
что же, Эми, Эми? Неужели твой отец достоин только презрения? Неужели нет
ничего, что можно бы поставить ему в заслугу? Неужели тебе нечего будет
вспомнить о нем, кроме его позора и падения? Неужели ты о нем не пожалеешь,
когда он уйдет из жизни, бедный отверженец, уйдет навсегда?
тут он разрешил ей, наконец, обнять его, усадить поудобнее, припал седой
головой к ее щеке и скорбно сетовал на свою горькую участь. Потом вдруг
предмет его сетований изменился, он крепко прижал ее к себе, восклицая: О
Эми, его бедное, не знавшее матери дитя! О, как она всегда преданно и
усердно заботилась о своем отце! Но очень скоро он снова заговорил о себе и
расслабленным голосом стал рассказывать, как бы она любила его, если бы он
был таким, как прежде; и как бы он ее выдал замуж за настоящего джентльмена,
который гордился бы ею - дочерью такого отца; и как бы они вместе катались
верхом, отец с дочерью, а толпа (подразумевались те самые люди, от которых
он получил двенадцать шиллингов, лежавших в его кармане) тащилась бы пешком
по пыльной дороге, почтительно приветствуя издали их обоих.
оставаясь арестантом, отравленным нездоровым воздухом тюрьмы, с душой,
насквозь пропитавшейся гнилью тюремной жизни, раскрывал он перед беззаветно
преданной ему дочерью неприглядные глубины своего существа. Никому, кроме
нее, не случалось видеть его и такой откровенной наготе. Его недавние
слушатели, которые, разойдясь по своим углам, беззлобно потешались над
произнесенной им речью, не могли и вообразить себе, какая мрачная картина
пополнила в этот воскресный вечер невеселую коллекцию Маршалси.
дочь, которая кормила в тюрьме умирающего с голоду отца так, как ее когда-то
кормила мать. Крошка Доррит, хотя не римлянка, а англичанка, и притом
нынешнего, отнюдь не героического поколения, сделала для своего отца много
больше: в ее невинной груди находил он неиссякаемый источник любви и
верности, который все эти долгие годы питал его изголодавшуюся душу.
недостаточно верной своему долгу; уверяла его - и видит бог, это была
правда! - что любит и почитает его не меньше, нежели будь он баловнем
фортуны, всеми признанным и уважаемым. Когда его слезы высохли, и
всхлипывания утихли, и проблески стыда перестали беспокоить его, и к нему
вернулись его обычные повадки, - она разогрела остатки ужина, села рядом и
радовалась, глядя, как он ест и пьет. В своей черной бархатной ермолке и
старом сером халате он снова был величественным, как всегда, и приди к нему
сейчас кто из пансионеров посоветоваться о собственных делах, он держал бы
себя с ним как лорд Честерфилд * - великий авторитет в вопросах морали, как
верховный блюститель нравственного этикета Маршалси.
сказать, что сорочки, которые она хочет ему сшить, придутся весьма кстати,
так как старые совсем истрепались, да к тому же, будучи куплены готовыми,