Чтение 57–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

латки на штанах и рубашках, на ссадины -- и с гордостью думаю, сколько
дерзновенной силы и воли живет в каждом из этих мужественных землепроходцев,
неутомимых тружеников, создающих карту родной земли.

Карта... Сколько человеческого труда, героизма вложено в нее! Знайте
это, помните об этом, когда рассматриваете карту, когда прослеживаете
взглядом условные голубые змейки рек, зеленые клинья тайги, коричневые
извивы горных кряжей, когда читаете глубины морей и океанов...

Отряд Пугачева еще долго будет трудиться на Становом. Еще только
начало, а впереди огромная территория неисследованных гор. Людям придется
проложить не один проход в глубину, к сердцу хребта, побывать на многих
вершинах и на самых высоких отстроить геодезические знаки.

Не раз у них со спины слезет кожа, натертая котомками, они и
наголодаются тут, и погрустят, и не раз будут наказаны за дерзновенную
попытку обуздать дикое, первобытное.

Но с какой величайшей радостью они, закончив работу, будут смотреть с
последнего гольца на побежденный Становой!

Вот мы и собрались все у костра, чтобы решить: каким маршрутом идти
дальше отряду Пугачева, куда доставить ему продовольствие, материал, когда
выслать смену оленям, на каком хребте он соединится с подразделениями,
идущими к нему навстречу по Зее? Поскольку еще нет на этих горах ориентиров,
а большинство рек и вершин еще не имеет названий, решили опорным пунктом
сделать Ивакский перевал, расположенный примерно в центре работ на Становом.
Ему суждено стать местом будущих встреч, через него пройдет путь
геодезистов, топографов, астрономов, там будет организован склад запасов
продовольствия для всего района. В последующие годы им пользовались многие
поисковые партии, пришедшие сюда после нас.

Поздно люди разошлись по палаткам. Глухая ночь. Под седыми космами
тумана буйствует Утук. И вся необъятная теснина словно колышется.

Мы с Пугачевым одни остаемся под открытым небом. Я думаю о том, как
нелегко достается ему благополучие подразделения, сколько трудностей еще
впереди, на подступах к главной водораздельной линии хребта, и сколько еще
горечи он хлебнет на скалистых вершинах Станового!

Трофим Васильевич сидит напротив, завертывает ноги в сухие портянки,
перевязывает их ремешками -- готовится спать. На освещенном его лице еще не
растаял след забот и тревог прошедшего дня.

-- Тяжело, Трофим Васильевич? -- тихонько спрашиваю я. В отличие от
Трофима Королева, я всегда зову его по имени и отчеству.

-- Не в этом беда, -- отвечает он. -- Ребята у меня золотые, а опыта у
них нет. Не отбери вы весной мои старые кадры, я бы с ними шутя одолел
Становой. А этих сначала ко всему приучать надо, и не все им сразу дается.
Да и места, вишь, какие неподходящие, тут чуть ошибись и -- поминай как
звали человека!

-- А что бы делали без твоих опытных рабочих молодые инженеры, впервые
попавшие в тайгу? Им тоже надо у кого-то учиться...

-- Знаю, надо, но зачем было всех забирать, -- упрямо возражает
Пугачев.

-- Не всех. Думаю, и этих молодцов ты обучишь. Меня беспокоит другое:
управишься ли ты с заданием? Работы много.

-- Сидеть сложа руки не будем, но гарантию дать не могу, кто знает, с
чем еще мы тут можем столкнуться?!

-- А если не завершишь работ -- сам знаешь, во что обойдется на
следующий год их доделка. Рисковать этим не следует. Можем к осени сюда
прислать еще одно подразделение.

Пугачев поднимает голову, косит на меня свои глаза.

-- Зачем?

-- Тебе в помощь.

Он ежится от холода, насупившись, молчит и начинает устраиваться спать,
как обычно, сидя. Натягивает на голову капюшон плаща, сердито поджимает под
себя завернутые в портянки ноги и бросает с обидой:

-- Сами управимся...

Я чувствую, что своей последней фразой неосторожно задел его больную
струну. В ушах звенит его безапелляционное "сами управимся". Искать помощь
на стороне -- этим недугом он не страдает. По-юношески влюбленный в свое
дело, привыкший все додумывать и рассчитывать сам, мог ли он согласиться с
моим предложением? Не промолвив больше ни слова, он и уснул обиженный.

Я долго смотрю на Пугачева, согнувшегося в комочек. Только люди с
неугасимой энергией, для которых никогда не обрывается трудовой день, могут
спать стоя, сидя, в любом положении, как он. Удивительный человек! В городе
вы его не узнаете. У него и рост, и внешность, и голос -- неприметные. Ходит
по улице как-то боязливо, будто по чужой земле, всего сторонится, робеет на
людях. Но стоит ему глотнуть таежного воздуха, увидеть дали, встретиться с
какой-нибудь опасностью, как весь он преображается, и тогда нет предела его
энергии и нет силы, которая бы укротила кипучую натуру этого человека.
Здесь, в тайге, он как будто становится выше, сильнее и красивее. Вот и
спит-то он по-птичьему, настороже, боится проспать восход... И я не знаю
случая, чтобы его опередило утро.

День начался хмурым рассветом. Трофим Королев с вечера предупредил все
наши полевые станции явиться в эфир пораньше, поэтому мы с ним до завтрака
занялись переговорами. А Пугачев уже командовал своим подразделением. Его
властный голос доносился то с одного, то с другого конца лагеря. Он уже
отправил куда-то за грузом свой транспорт; двоих рабочих усадил за починку
мешков; каюров заставил пересмотреть вьючные седла и собрать больных оленей,
чтобы залить креолином раны. Улукиткан, Николай и Хутама под лиственницей
наслаждаются утренним чаепитием и о чем-то беседуют.

После завтрака мы с Пугачевым отправляемся на голец, где только что
отстроен геодезический знак, чтобы на месте принять его, -- и там, обозрев
хребет с большой высоты, окончательно решить все вопросы, связанные с
дальнейшей работой подразделения.

Завтра все мы покинем Утук.

Хутама, узнав, что до устья Ивака отсюда прорублена Пугачевым тропа,
заторопилась к своим, не стала дожидаться завтрашнего дня. Я дарю ей пачку
сахару, Королев -- два метра ситца для близнецов, а Пугачев -- пачку
барнаульской махорки. От своих скромных продовольственных остатков уделяем
ей еще немного муки.

Мы тепло прощаемся с Хутамой, провожаем ее за лагерь, и она исчезает с
глаз в густых зарослях берегового леса.

Через полчаса покинули лагерь и мы с Пугачевым.

-- А вы не пускайте Трофима Васильевича вперед, за ним ведь: не
угнаться. Хорошо бы с пудик голышей ему в котомку подбросить для торможения!
-- шутя говорит кто-то из рабочих.

Пугачев сердито оглядывается, хочет что-то ответить, но довольная
улыбка выдает его.

IV. С Пугачевым на голец. Прощай, Становой! Мы пройдем по Мае!
Последняя переправа. Одинокий крик чайки. Лагерь на берегу Мулама. Маршрут
не отменяется!

Шагается легко, наверное, оттого, что ноги отдохнули и на душе
спокойно. Приятно сознавать, что с тех пор, как мы покинули Ивакский перевал
и не имели связи с подразделениями, в экспедиции ничего тревожного не
произошло, и мы можем сейчас распоряжаться собою так, как этого требует
обстановка.

Я думаю о том, что, вероятно, это мое последнее восхождение на
Становой. С величайшим удовлетворением я еще раз взгляну на первобытные
горы, оставившие так много незабываемых воспоминаний. Затем до осени мы
будем бродить по Алданскому нагорью. Там другое: немая равнина, топкие мари,
бесцветное небо. С удовольствием бы не пошел туда, не расстался с горами, но
работа есть работа.

Идем долго. Свежая тропка с притоптанной травой и раздавленным ягелем,
недавно проложенная геодезистами, ведет нас дикими лощинами. Она то бежит по
стланику, то прижимается к уступам, взбирается наверх к черным туфам.
Когда-нибудь придет сюда строитель. Как обрадуется он, увидев эти горы
чудесного туфа, из которого будут воздвигнуты дворцы культуры, университеты,
города. А пока что огромные, не поддающиеся учету запасы этого невесомого и
прочного материала остаются втуне, как и многие другие богатства, ревниво
оберегаемые суровой природой Станового.

Мы взбираемся на верх скалы и продолжаем путь дальше на восток. За
первым водопадом по дну ущелья пошли террасы -- гигантские ступени, по
которым скачет размашистыми прыжками поток. И снова впереди нас в радужной
испарине водопадов вздымаются голубые видения.

Пугачев верен себе, бежит впереди, забывая, что он не один, а когда
вспомнит об этом, то не останавливается, чтобы дождаться меня, а спешит
навстречу. Он все время в движении.

-- Да присядь ты, отдохни, успокой сердце, -- уже который раз говорю я
ему.

-- А вот за тем поворотом есть утес с хорошим видом, залюбуешься, --
там и отдохнем!

Но за поворотом все та же непролазная чаща, сквозь которую вьется
прорубленная топорами узенькая тропка, а "вид" составляет кусочек неба над
нашими головами.

-- Память подводить стала, -- лукаво оправдывается Пугачев. -- Помню
утес, но он ведь вон за тем носком, недалеко.

-- Нет, хватит! Ты беги туда, а я вот здесь, на валежнике отдохну,
вымотал ты меня, ей-богу, спутывать тебя надо, Трофим Васильевич.

Он виновато смотрит на меня, осторожно присаживается на краешек камня,
прислоняется спиною к стволу лиственницы и на минуту успокаивается.

-- Тебя, кажется, и годы не берут, куда спешишь?

-- Привычка, -- отвечает он спокойно. -- С детства засела во мне
занозой обида, что ростом не удался. Ведь я нарочно подбираю себе в отряд
здоровущих гвардейцев, чтобы доказать им, что я не лыком шитый. Из кожи вон