сокровище", поспешил воспользоваться падением нашего героя: однако, едва он
нагнулся, чтобы нанести роковой удар, всегда бывший начеку Питер треснул его
своей деревянной ногой по башке так, что у того в мозжечке несколько дюжин
звонниц зазвонили во все колокола. Ошеломленный швед зашатался от удара, а
тем временем Питер, осмотревшись по сторонам, заметил карманный пистолет,
лежавший поблизости (выпавший из сумки его верного оруженосца и трубача,
Ван-Корлеара во время его яростной схватки с барабанщиком), и выстрелил
прямо в голову наклонившегося Рисинга. Пусть мой читатель не заблуждается:
то было не смертоносное оружие, заряженное пулей и порохом, а крепкая
каменная фляжка, наполненная до краев шестидесятиградусной истинно
голландской храбростью, которую Ван-Корлеар, понимавший толк в таких вещах,
всегда носил при себе для поддержания отваги. Чудовищный метательный снаряд
просвистел в воздухе и не отклоняясь от своего пути, как не отклонилась
громадная каменная глыба, запущенная в Гектора забиякой Аяксом, с
неслыханной силой ударил в огромную голову великана шведа.
Тяжелая голова генерала Яна Рисинга поникла, колени под ним подогнулись;
подобное смерти оцепенение охватило все его гигантское тело, и он рухнул на
землю с такой страшной силой, что старый Плутон вздрогнул, испугавшись, как
бы поверженный швед не проломил крыши его адского дворца.
победы. Шведы отступили, голландцы двинулись вперед; первые пустились
наутек, последние рьяно преследовали. Смешавшись с беглецами, некоторые
преследователи ворвались через потерну в крепость, другие штурмовали
бастион, третьи карабкались на куртину. Так в скором времени неприступная
крепость Форт-Кристина, которая, как вторая Троя, выдерживала осаду целых
десять часов, была в конце концов взята приступом, причем с обеих сторон не
погиб ни один человек. Победа в образе гигантского слепня примостилась на
маленькой треуголке доблестного Стайвесанта, и писатели, которых он нанял
для того, чтобы они написали историю его похода, объявили всему свету, что
завоеванной им в этот памятный день славы хватило бы на увековечение дюжины
величайших героев христианского мира.
ГЛАВА VIII
серьезную и поучительную беседу; после чего рассказывается о поведении
Питера Стайвесанта в связи с его победой.
Присядем теперь, мой почтенный читатель, и остынем, ибо я действительно
сильно вспотел и возбужден. Ей богу, давать сражения нелегкая работа! И если
бы наши великие военачальники знали, как много затруднений они создают своим
историкам, у них не хватило бы совести одерживать столько блестящих побед. Я
уже слышу, как читатель жалуется, что на протяжении всей этой превозносимой
до небес битвы не было ни одного смертоубийства, ни одного человека не
изувечили (если не считать злосчастного шведа, у которого острый клинок
Питера Стайвесанта отрезал косу) - к явному нарушению правдоподобия и к
большому ущербу для занимательности нашего повествования.
имеет некоторые основания поворчать. Я мог бы привести множество серьезных
причин, почему я не залил кровью всю страницу и не заполнил заключительную
часть каждой фразы стонами умирающих, но удовольствуюсь лишь упоминанием об
одной из них; если все разумные люди на земле не признают ее достаточной,
тогда я соглашусь, чтобы мою книгу бросили в огонь. Итак, простая истина
состоит в том, что, изучив все исторические труды, рукописи и предания,
относящиеся к этой достопамятной, но давно забытой битве, я не смог
обнаружить, чтобы за все время сражения кто-нибудь был убит или хотя бы
ранен!
каком печальном положении я оказался. Я ведь обещал дать им описание
ужасной, беспримерной битвы и проделал с этой целью невероятно трудную
подготовительную работу. Больше того, я довел себя до самого воинственного и
кровожадного настроения; моя честь историка и мои чувства мужественного
человека были слишком глубоко задеты этим сражением, чтобы я мог отступить.
К тому же я с огромным трудом и огромными затратами привез из Нидерландов
большой отряд могучих воинов, и моя совесть и то уважение, которое я питаю к
ним и к их знаменитым потомкам, не позволяют мне примириться с тем, чтобы
они возвратились домой, как участники прославленного британского похода,
получив от ворот поворот.
Если бы только неумолимая судьба предоставила мне полдюжины мертвецов, я
удовлетворился бы ими, ибо сделал бы из них таких героев, каких было немало
в старые времена, но какие теперь, к сожалению, перевелись. Людей, которые,
если можно верить поэтам, этим правдивым авторам, способны были гнать перед
собой, как овец, огромные армии и собственноручно, без чьей-либо помощи,
завоевывать и опустошать целые города. Каждому из них я дал бы столько же
жизней, сколько бывает у кошки, и умирали бы они у меня, ручаюсь вам,
нелегко. Но так как в моем распоряжении не было ни одного трупа, мне только
и оставалось как можно лучше использовать мою битву, прибегнув к пинкам,
тумакам и синякам, фонарям под глазами, окровавленным носам и тому подобным
неблагородным ранам. Однако наибольшее затруднение для меня состояло в том,
чтобы, приведя моих воинов в ярость и дав им проникнуть в гущу врагов,
помешать им совершить непоправимое зло, Много раз пришлось мне удерживать
храброго Питера, чтобы он не разрубил великана шведа до самого пояса и не
насадил с полдюжины низкорослых противников на свою шпагу, как воробьев. А
когда я запустил в воздух несколько сот метательных снарядов, то не мог
допустить, чтобы хоть один из них достиг земли, ибо он прикончил бы
какого-нибудь несчастного голландца.
руки у меня были связаны, и сколько соблазнительных возможностей мне
пришлось упустить, хотя я мог нанести прекрасный смертельный удар, не
уступающий тем, о каких когда-либо сообщали нам история или поэзия.
достоверности многих рассказов господина Гомера. Я, право, думаю, что ему
случалось, пустив одного из своих молодцов в толпу врагов, уложить много
честных ребят, не имея никакого основания делать это за исключением того,
что они представляли хорошую цель; нередко несчастного парня отправляли во
владения угрюмого Плутона только потому, что его имя придавало звучность
какому-нибудь стиху. Но я отвергаю все эти безнравственные вольности; пусть
только на моей стороне будут истина и закон, и ни один человек не станет
сражаться более рьяно, чем я; однако я слишком совестлив, чтобы убить хоть
одного солдата, коль скоро различные источники, к которым я обращался, не
давали мне на это права. Клянусь святым Николаем, хорошенькое было бы
дельце! Мои враги критики, всегда готовые, как я предвижу, приписать мне
любое преступление, какое им удастся обнаружить, сразу же обвинили бы меня в
убийстве, и я должен был бы счесть себя счастливым, если бы меня осудили
всего лишь за непредумышленное убийство!
трубки, позволь мне предаться печальным размышлениям, пришедшим мне сейчас
на ум. Как бесполезны, скоропреходяши и ненадежны все те блестящие
побрякушки, ради которых мы, выбиваясь из сил, трудимся в этом мире
прекрасных обманов. Большое состояние, накопленное седовласым скупцом за
множество утомительных дней, за множество бессонных ночей, расточительный
наследник легкомысленно растратит в безрадостном мотовстве. Благороднейшие
памятники, когда-либо воздвигнутые гордыней для увековечения чьего-либо
имени, безжалостная рука времени вскоре неизбежно превратит в груду
развалин, и даже самые пышные лавры, завоеванные отважнейшими воинскими
подвигами, могут увянуть и поникнуть из-за холодного пренебрежения
человечества. "Сколь многих знаменитых героев, - говорит добрый Боэций, -
бывших когда-то гордостью и славой своей эпохи, молчание историков обрекло
на вечное забвение!" Именно поэтому спартанцы, идя на бой, торжественно
приносили жертву музам, умоляя, чтобы их подвиги были достойным образом
сохранены для потомства. Если бы Гомер не настроил свою возвышенную лиру,
утверждает красноречивый Цицерон, храбрость Ахиллеса осталась бы невоспетой.
Почти такой же была бы судьба и рыцарственного Питера Стайвесанта, несмотря
на все тяготы и опасности, которые он презрел, несмотря на все доблестные
подвиги, которые он совершил, если бы, к счастью, не вмешался я и не
начертал его имя на неизгладимых скрижалях истории как раз в то мгновение,
когда подлое Время уже молча вычеркивало его навсегда из памяти людей.
люди мы, историки! Мы верховные цензоры, выносящие решение о славе или
бесчестии наших ближних. Мы всенародные раздаватели славы, жалующей своей
милостью в соответствии с нашим мнением или капризом, мы благодетели
королей, мы хранители истины, мы каратели преступления, мы наставники
человечества, мы... одним словом, кем только мы не являемся! А между тем как
часто гордый патриций или спесивый бургомистр чванятся перед маленьким,
трудолюбивым, запыленным историком, вроде меня, не думая, что этот скромный
человек - судья его славы, от которого зависит, будет ли он жить в грядущих
веках или канет в забвение, как канули до него его предки. "Не оскорбляй
дервиша, - сказал один мудрый калиф сыну, - чтобы не прогневить своего
историка". И многие могущественные люди древности, если бы они соблюдали
столь очевидное правило, избегли бы не одного жестокого укола пером,
нанесенного их репутации.
порожденному сознанием собственной власти и значения. Напротив, я с
содроганием вспоминаю о том, какое ужасное смятение, какие раздирающие
сердце бедствия мы, историки, приносим в мир. Клянусь честью, мой почтенный
читатель, я плачу при одной мысли об этом!
Акунин Борис
Сертаков Виталий
Буркатовский Сергей
Флинт Эрик
Роллинс Джеймс
Шилова Юлия