Чтение 57–й страницы книги ~Открытая книга~

фильм "Сумка дипкурьера", который был, по ее мнению, вершиной киноискусства,
когда Николай Васильевич, хитро моргнув, объявил, что слово имеет
приват-доцент Дмитрий Дмитриевич Львов. Это было неожиданно: ведь Митя сам
сказал, что "старики" перенесли его доклад на последнее заседание. Потом я
узнала, что это устроил Николай Васильевич - среди главных фигур съезда он
один принадлежал к "молодым", несмотря на свои шестьдесят три года.

Митя был немного бледен - волновался. Широко раскинув руки, он взялся
за кафедру и долго не отпускал ее, точно боялся, что отпустит и за тридевять
земель улетит от "Симбиоза при вирусных инфекциях" - так сложно назывался
его доклад. Он начал медленно, неуверенно, стараясь привыкнуть к огромному
залу, в котором еще слышался сдержанный шум голосов. Резкий свет лампочки,
вставленной куда-то в самую кафедру, снизу падавший на лицо, раздражал его.
Но с каждой минутой голос становился спокойнее, фразы - короче.

В сущности говоря, главная Митина мысль была очень проста: нет никаких
сомнений в том, что вирусы, попадая в организм человека, неизбежно
встречаются с микробами. Каков же результат встречи, повторяющийся в течение
тысячелетий? И на основании опытов, сведенных в таблицы, которые он
последовательно развешивал одну за другой на доске, он доказал, что вирус,
который по своей природе в сотни раз меньше бактерии, выработал способность
размножаться в бактериальной клетке.

- Смелый человек, - сказал за моей спиной чей-то голос.

- Или не знает Крамова, - с иронией отозвался второй.

Я обернулась. Это были военные врачи, пожилые, в очках, с умными
лицами.

- А вам не кажется, что он совершенно прав?

- Да, может быть... Но выступить против Крамова? Вы знаете Крамова?

- Нет.

- Дьявольский характер! Смесь Талейрана с Иудушкой Головлевым!

Дьявольский характер... И, найдя в президиуме Крамова, я долго смотрела
на его бледное, почти скучающее личико. Он вежливо слушал Митю.

Митя говорил, и что-то поэтическое было в этом стройном течении мыслей.
Он привел последние слова Мечникова: "Будущее принадлежит бактериологии
невидимых микробов". Он заявил, что здравоохранение зайдет в тупик, если
изучение вирусов не станет делом государственного значения.

- Вспомните послевоенную эпидемию гриппа, погубившую более двадцати
миллионов человеческих жизней! - сказал он. - И остановитесь хоть на
мгновение перед этой чудовищной цифрой! Сравните с этим бедствием мировую
войну, унесшую девять миллионов! И подумайте, какое значение в жизни
человечества приобретает та скромная профессия, которой мы отдаем наши силы!

Я слушала с увлечением и не заметила, когда и почему в зале стало
заметно меняться настроение, - кажется, в ту минуту, когда Митя поставил
точку на стоявшей позади кафедры школьной доске и объявил, что эта точка -
то, что мы знаем о вирусах, а вся доска - это то, чего мы не знаем. Чуть
слышный смешок раздался здесь и там, когда он сказал, что загадку многих
неизлечимых болезней следует искать в направлении, указанном вирусной
теорией, и чей-то голос на хорах иронически протянул:

- Не-у-же-ли?

Митя побледнел. Он стоял, подняв голову, и мне было страшно, что сейчас
он обернется и увидит пухлое, бледное личико Крамова, на котором появилось
злорадное выражение. Но Митя не обернулся.

- Болезнь, которую трудно распознать и легко спутать с другими, -
сказал он, - которая подкрадывается незаметно; от которой умирает каждый
десятый; болезнь загадочная и беспощадная - вы узнали, я полагаю, о какой
болезни я говорю? Так вот, для меня и моих сотрудников вирусная природа рака
не вызывает ни малейших сомнений...

Вот когда в зале раздался уже не прежний, сдержанный, а оглушительный
шум! Напрасно мы с Машкой шипели и шикали, напрасно Николай Васильевич
громко ударял по звонку. Шум вперемежку с возмущенными возгласами становился
все громче:

- Соблюдайте регламент!

- Время!

Старичок, сердившийся на меня и на Машку, долго оглядывался с
изумлением, как бы не веря ушам, и вдруг сам закричал оглушительно:

- Вздор!

Николай Васильевич объявил, что прения переносятся на следующее
заседание; все стали уходить, и по оживленным лицам я видела, что говорят о
докладе. Митя еще был на эстраде - снимал таблицы" собирал бумаги.

Мне хотелось сказать ему, что он прочитал превосходный доклад, но это
было невозможно, потому что Машка все не уходила - должно быть, ждала, что
сейчас мы пойдем кокетничать с Митей.

- Маша, милая, не сердись на меня. Мне нужно поговорить с ним. Я тебя в
другой раз познакомлю.

Я боялась, что она очень обидится. Но она только значительно посмотрела
на меня и сказала:

- А-а... понимаю...

Потом сухо простилась и ушла. Без сомнения, ей казалось, что никогда в
жизни она не приносила большую жертву.

- Дмитрий Дмитрич...

Я остановила его, когда он спускался с эстрады.

- А, Танечка! Добрый вечер.

- Добрый вечер. Я хотела сказать вам. Это было замечательно - то, что
вы говорили. Для вас, разумеется, не имеет значения, что я... Но я с вами
согласна.

- Спасибо.

И Митя крепко пожал мою руку.

- И спасибо за вашу записку, - прибавил он, улыбнувшись. - Я прочел и
позавидовал.

- Чему же?

- Не знаю. Тому, что вы такая милая. И любите стихи. И молодая. А
доклад... Я увлекся и сказал больше, чем хотел. Это был провал, Да?

Я сказала:

- Это был блестящий успех.

- Фью... - он засвистел. - До сих пор я не замечал у вас склонности к
парадоксам. А где Андрей?

Митя сказал это с таким выражением, как будто не прошло и десяти минут,
как он расстался с Андреем.

- Андрей? Он в Ленинграде?

- Как, вы не знаете?

- Почему же он не сообщил, что приедет?

- Понятия не имею! Да он здесь где-нибудь! Мы условились встретиться
после доклада.

Сейчас я увижу Андрея! Это было так, словно я своей рукой мгновенно
приоткрыла сердце, заглянула и поскорее отвернулась, чтобы не видеть всей
той путаницы противоречивых чувств, которыми было полно мое сердце.

- Куда же он девался, не пойму, - оглядываясь, говорил между тем Митя.
- Мы только что поздоровались, и Николай Васильевич объявил мой доклад. Я
ничего толком и спросить не успел! Даже не знаю, где он остановился. Он
спрашивал о вас, - вдруг вспомнил Митя. - Я же ему сказал, что вы на съезде,
даже показал вашу записку. Неужели он не подошел к вам?

- Нет.

Я прошла вперед.

Митя догнал меня - это было на лестнице - и заглянул в лицо:

- Вы что-то скрываете от меня?

- Да нет же!

- Ну, так он ждет нас в вестибюле!

Но в вестибюле было пусто. Только Машка, стоявшая перед зеркалом,
небрежно накинула макинтош на плечо и вышла, послав мне
равнодушно-пренебрежительный взгляд.

- Ну, значит, он пошел прямо ко мне, - сказал Митя. - Он знает, что я
живу в "Европейской".

Было еще совсем светло, когда мы вышли из Филармонии. Давно пора было
кончиться белым ночам, и коренные ленинградцы считали, что они уже
кончились. Но на улицах был еще неопределенный, рассеянный свет белых ночей,
всегда казавшийся мне каким-то тревожным.

- Он очень похудел, вот что меня огорчило! Глаза огромные, шея тонкая,
ежик торчит! Мне показалось, что он чем-то расстроен. Я спросил, и он
ответил, что нет.

У подъезда "Европейской" стояли, громко разговаривая, врачи; один из
них окликнул Митю, он отозвался, но не остановился, показав очень вежливо,
что он не один.

- Простите, Танечка, я подойду к портье.

Портье сказал, что Митю спрашивали, но давно, днем, часа в четыре.

- Что за вздор! Куда же пропал Андрей?

- Может быть, он ждет вас в номере?

- Да нет же. Ключ у портье.

- Так, может быть, он зашел...

Митя сумрачно посмотрел на меня.

- Тоже нет. Она уехала в Москву, - не называя Глафиру Сергеевну, резко
сказал он. - Ну что ж, подождем. Выпьем кофе.

Мы зашли в ресторан. Ничего особенного не было в том, что Андрей по
какой-то причине, которая окажется, вероятно, совершенно ничтожной, ушел из
Филармонии, не дождавшись брата. Но он не подошел ко мне - вот это было
действительно странно.

- Знаете, какой у вас вид? - Митя сложил кулаки, как трубу. - Как будто
вас приговорили к расстрелу. Какая вы милая! Вы так волнуетесь за Андрея?
Вот я ему расскажу! А я выпил кофе и успокоился. Еще два стакана! - сказал
он официантке.

- Спасибо, не хочу.

- Выпейте!