видишь вперед зорко. Но не давалось промежуточное состояние С переход из
судьбы в судьбу С мост С на этом мосту и был Дулов. А меж Дуловым и моим
ТяУ стояло (как силуэт) некое Время, которое, оглянувшись, Я еще мог по-
нять и даже видеть, но, увы, не прожить.
щем, мог бы и скорректировать, но зачем? Зачем Дулову откровение или да-
же знание впрок, если оно длЯ него знание сторожа, постаревший этажный
сторож. Из человека к старости иной раз просто лезет его дерьмо, скопив-
шеесЯ за годы. (Пророчество С как высокаЯ степень ворчания.) Я смолчал.
Нам не предстояло обменятьсЯ опытом. Каждому свое. Наши судьбы бесшумно
отъезжали друг от друга. Моста не было (силуэта Времени уже не было) С
было плавное отбытие через реку, Дон, Донец, похоже, что отчалили на па-
роме, ни голоса над водой, ни стрекота мотора. Люди и их судьбы уже на
том берегу. Дулов С маленький, как кузнечик.
опьянения.) А тишина (провидческая) вдруг обрушилась: мы в люксе С в
гостиничном номере, мы пьяны и все мы уже поем в несколько нестройных,
но крепких глоток, сыты, пьяны, как не петь...
(рыжебородый) все повышал некстати голос. Неумеющий лишь подтягивает, а
этот на всякой высокой ноте вылазил, пускал петушка. Экий, право!..
сивой портьерой, поправил. (Возможно, глянул на вход с улицы.) Потом,
как бы праздно огибаЯ стол, приблизилсЯ сзади к рыжебородому и, окая,
негромко попросил: ТНе пой. Пожалуйста. Помолчи...У С И тихо же отступил
в сторону, сделавший дело.
не, тоже неумеющий, но ведь негромкий.
метры С запах ранних Яблок и запах чистых подоконников, а с ними вместе
легкий водочный дух.
ной, сделанной из покупного белого бинта (а не из старых трусов). Старый
алкаш был чистюля. Пьяниц особенно уважаешь за опрятность. Если Я входил
к нему днем, старичок С держа свою тряпочку (длЯ сбора пыли) на отлете,
на миг замерев и даже просветлев от собственной строгости С спрашивал:
ваЯ сумочками С качают шаг в шаг головами, словно тянущие тягло общажные
трудягиРлошади. (Смотрю вниз из окна.) Но женщины хотЯ бы подкрашены и
припудрены, а мужики, что с ними рядом, серые, нечесаные, припухшие и
без желаниЯ жизни. Мелкие, угрюмые люди, не способные сейчас шевельнуть
ни рукой, ни мозгами: такие они идут на работу. Такие они подходят к ос-
тановке и бесконечно ждут, ждут, ждут троллейбус, после чего медленно,
со вздохами и тусклым матом втискиваютсЯ в его трескающиесЯ от тесноты
двери. Думаю: неужели эти же люди когдаРто шли и шли, пешие, Яростные,
неостановимые первооткрыватели на Урал и в Сибирь?.. Этого не может
быть. Не верю. Это немыслимо.
В сомнении Я высовываюсь уже по пояс, выглядываЯ из окна
вниз С туда, где троллейбуснаЯ остановка и где скучились
общажные наши работяги. Мелкие, бледные картофельные
ростки (это их блеклые лица). Стоят один возле другого и
курят. Курят и курят в лунатической задумчивости, словно
бы они пытаютсЯ вспомнить (как и Я) и вяло недоумевают
(как и Я), как это их предкам удалось добратьсЯ до
Берингова пролива, до золотой Аляски, включаЯ ее саму,
если сегоднЯ потомкам так трудно войти, две ступеньки, в
троллейбус.
попробуют Дулычов и другие. Бог в помощь. Когда (с картой или хоть на
память) пытаешьсЯ представить громадные просторы, эти немыслимые и неп-
роходимые пространства, невольно думаешь, что размах, широта, упрямаЯ
удаль, да и сама немеренаЯ географиЯ земель были добыты не историческим
открытием их в себе, а взяты напрямую из тех самых людей, которые шли и
шли, неостановимые, по этим землям С из них взяли, из крови, из тел, из
их душ, взяли, сколько смогли, а больше там уже ничего нет: бледный ос-
таток. В них уже нет русского. Пространства высосали их длЯ себя, длЯ
своего размаха С длЯ своей шири. А люди, как оболочки, пусты и продувае-
мы, и чтобы хоть сколькоРто помнить себЯ (помнить свое прошлое), они
должны беспрерывно и молча курить, курить, курить, держась, как за пос-
леднее, за сизую ниточку дыма. (Не упустить бы и ее.) ВтискиватьсЯ в
троллейбус им невыносимо трудно; работать трудно; жить трудно; курить
трудно ... Смотрю вниз. њасть втиснулась, другаЯ С ждет следующий трол-
лейбус, сколько покорности, сколько щемящей жалкости в некрасивом устав-
шем народце.
тельная, протяжная, слегка воющая, царапавшаЯ нежную мякоть детских
сердчишек.
голос отца. Мы с братом сидели рядом, присмирев под гнетом песни С при-
жавшись и невольно слепившись в одно, два мальчика. Отец уже тогда пел о
них: о тех, испитых и серых, кто никак не может поутру сесть в перепол-
ненный троллейбус. њервь сосет их больное сердце. њервьРпространство С
это уж Я после сообразил; пространство, которого никому из них (никому
из всех нас) не досталось ни пяди. Уже с детства Я знал этого червЯ С
хотЯ еще ничего не знал. У прадедов ни пяди, даже если помещики, могли
отнять , в любой день, хоть завтра, сломав над головой сословную шпагу.
У дедов ни пяди. У дядей и теток ни пяди. Ноль. Голые победители прост-
ранств. њервь выжрал и у меня. Сделал менЯ бледным и общинным, как моль;
Я других не лучше. И только к пятидесяти годам (к сорока, начал в сорок)
Я избавился: лишь теперь сумел, вытравил, изгнал жрущего мое нутро чер-
вя, Я сожну свою полосу. На жалость менЯ больше не подцепить С на бесс-
мысленную, слезящую там и тут жалость. МенЯ не втиснуть в тот утренний
троллейбус. И уже не вызвать сострадательного желаниЯ растворитьсЯ нав-
сегда, навеки в тех, стоящих на остановке троллейбуса и курящих одну за
одной С в тех, кто лезет в потрескивающие троллейбусные двери и никак, с
натугой, не может влезть.
ва. Очередной гастрит. Лечусь. Третий день ем сухарики, жиденький рис.
тельно долго курил и курил на троллейбусной остановке С оказалось, врач!
Разговорились. Мне по случаю многое было интересно спросить (по врачам
давно не хожу), но Я только пожаловалсЯ на желудок. Он засмеялся:
времени, она (ее лицо) все еще удерживала в себе сколькоРто моих чувств.
Наверное, она сдала: тоже за пятьдесят.
ее (длЯ меня) уже без перемен. Молодые губы и глаза слишком врезаны в
Максимов Альберт
Лондон Джек
Маркелов Олег
Корнев Павел
Бажанов Олег
Самойлова Елена