Чтение 57–й страницы книги ~Раз в год в Скиролавках~

начинали кропотливое путешествие по его телу. Проскальзывали в сплетенные на
груди черные завитки волос, ползали по его шершавым бедрам, по животу и
подбрюшью. В такие моменты ему казалось, что по нему лазят какие-то гады или
стада суетливых насекомых, и вместо удовольствия он чувствовал отвращение.
Ему хотелось вскочить с топчана, ударить ее по лицу, поломать любовные
приспособления, поранить механизм ее похотливого тела, сильным пинком
выбросить ее голой за двери своего дома. Но она, видимо, отгадывая его мысли
и желания, шептала ему на ухо: "Ты изумительный, Богусь, как ни один
мужчина, которых я до сих пор встречала". И он укрощал свои желания и душил
ненависть, считал дни и часы до ее отъезда, в самом деле веря, что дал ей
больше, чем другие. Художник Порваш был тщеславен в этих делах, как почти
каждый мужчина. Давно он уже вышел из юношеского возраста, когда приходят в
экстаз от прикосновения к девчачьим трусикам, и знал, что мужчина многое
должен женщине, если от взаимного сближения они хотят получить одинаковую
пользу. Но ведь существуют же на свете какие-то границы, которые кто-то
когда-то очертил, позволяя мужчине бунтовать и отказываться делать женщине
добро? Где, однако, и на каких досках выгравированы права мужчин и права
женщин на пути к наслаждению? Спрашивал себя об этом художник Порваш и не
находил ответа. И оттого росла его ненависть.
Много раз в своей жизни Порваш думал о том, чтобы связать свою жизнь
навсегда с какой-нибудь женщиной, но решение - хоть и не одна девушка
уговаривала его жениться - всегда откладывал до тех времен, когда он
добьется финансовой стабилизации. Ведь даже этот крытый шифером дом в
Скиролавках фактически не был его собственностью, только был записан на его
имя и фамилию. Построил этот дом - так же, как и две виллы в Закопане и одну
под Варшавой, - его дальний родственник, частный и не слишком честный
предприниматель-строитель. Осознавая, что когда-нибудь у него подвернется
нога, последует судебный процесс и конфискация имущества, он позаписывал
виллы в Закопане, дом под Варшавой и домик в Скиролавках на фамилии своих
близких. Таким образом Богумил Порваш поселился в домике и юридически был
его владельцем, так же, как формально стал владельцем автомобиля марки
"ранчровер", хотя в действительности все это принадлежало другому человеку,
который, впрочем, вскоре, как и предполагал, оказался в тюрьме. Но дело в
том, что Порваш и не собирался возвращать домик и автомобиль ни своему
родственнику, ни кому-либо из его семьи, оправдываясь перед собой, что
расхитителю общественного добра он отплатит кражей частного имущества, а
кроме этого, у него просто нет другого жилья. Со временем, когда визиты жены
томящегося за решеткой родственника стали все более редкими и ее
разнообразные угрозы перестали производить на Порваша какое-либо
впечатление, он понемногу начинал верить в то, что и в самом деле он -
владелец дома, и это подтверждали серьезные книги у нотариуса в Бартах.
Легко ему было прийти к этой уверенности, потому что никто в Скиролавках не
догадывался о его ситуации, а родственник в тюрьме, а тем более его семья
тщательно скрывали это дело от глаз других людей, опасаясь добавочного
наказания, а также немного успокоенные информацией, которую Порваш сообщил
им, чтобы они отвязались. Он пообещал, что, когда заработает на своих
картинах, он вернет им стоимость домика и машины. И даже, что любопытно, он
и сам поверил в то, что когда-нибудь так и сделает. Итак, единственным более
или менее дорогим предметом, который Богумил Порваш приобрел в жизни за
собственные деньги, было стандартное бельгийское ружье. Купил он его с той
целью, чтобы, застрелив время от времени серну, козлика или дикую утку, жить
на всем своем, без необходимости тратить деньги в магазине. К сожалению,
Порвашу не хватало сердца охотника - сколько раз он держал на мушке
какого-нибудь лесного зверя, но ему становилось его жалко, и он стрелял
мимо.
Художник Порваш не женился не только потому, что до сих пор был далек
от финансовой стабилизации, но и потому, что женщины, с которыми он имел
дело, как-то не казались ему достойными супружества. Мечтал художник Порваш
- и это годами - о существе невыразимо прекрасном и не запятнанном
прикосновением мужчины, а такого он еще не встречал. Поэтому так близок стал
его сердцу образ прекрасной Луизы, учительницы, которую выдумал писатель
Любиньски. Когда-то Порваш поведал доктору о своем идеале женщины-жены, а
тот как-то мимоходом заметил, что культ женской невинности, или гимена,
носят в себе обычно те мужчины, которые в детстве или в отрочестве
столкнулись с распущенностью своих матерей или сестер. Эти слова поразили
Порваша, потому что действительно с ним было именно так. Он родился в
столице, в многодетной семье вечно пьяного дворника, который подсовывал свою
жену, а позже и дочерей разным, чаще всего пьяным мужчинам. Они все жили в
одной большой комнате на первом этаже, в комнате стояли три кровати, где
спал Порваш, отец с матерью, два брата и три сестры. Богумил был младшим, и
поэтому, когда появлялся какой-нибудь охотник до любви, его попросту
отодвигали на самый край, к стене, и занимались любовью тут же, возле него,
на той самой кровати и под тем же одеялом. Два старших брата Богумила стали
со временем частыми гостями тюрьмы, три сестры гуляли по улице в поисках
клиентов, Богумил же никогда не входил в противоречия с законом, хорошо
учился, красиво рисовал, а благодаря разным стипендиям и подаркам из
Общественной описи он смог окончить лицей, а потом Академию искусств. Для
него было очевидным, что родился он не от пьяного дворника, а от кого-то из
клиентов, наделенного талантом и интеллигентностью, и поэтому он никогда не
был тесно связан со своей семьей. Когда он поселился в этом домике, то не
поддерживал контактов ни с родителями, ни с братьями и сестрами, даже не дал
им своего адреса. Через два года после смерти матери он узнал об этом от
случайно встреченной в столице проститутки, в которой узнал свою среднюю
сестру. Сам он ощущал себя сыном какого-нибудь великого художника-пейзажиста
(ведь и такие навещали жилище Порвашей). Иногда, внимательно глядя на свои
картины, на эти тростники у озера, он по подбору красок, по способу держать
кисть старался отыскать в себе кровные узы с какими-нибудь
светилами-художниками. К сожалению, ему так и не удалось напасть на след, а
скорее, у него никогда не было достаточной уверенности, что след этот
верный. Решительно оторвавшись от собственного прошлого, он носил в себе
идеал женщины невинной и чистой, что, как оказалось со слов доктора,
демаскировало его прошлое. И он быстро избавился от своего идеала, не искал
уже женщины невинной и невыразимой, и даже иногда позволял себе насмешки над
невинностью прекрасной Луизы.
Первый эротический контакт Порваша случился в тринадцать с половиной
лет. Склонила его к этому подружка сестры, семнадцатилетняя проститутка.
Сделала она это для забавы, а скорее - от скуки, потому что как раз они с
сестрой Порваша лежали в постелях, ожидая клиентов, а Богусь за столиком у
окна делал уроки. "Давай его сюда, ко мне, - приказала она сестре Богумила.
- Он уже большой и пусть попробует меня на вкус". Тогда сестра взяла
Богумила за руку, отвела его к той, которая лежала на кровати и курила
сигарету. Та была одета, левой рукой она подтянула юбку, не выпуская из
правой сигареты. Богумил снял брюки и закончил дело, прежде чем девушка
докурила сигарету до конца. "Хорошо было, да? - засмеялась она. - Но в
следующий раз даром уже не дам". Так художник Порваш узнал вкус женщины и
убедился в том, что это так же приятно, как рисовать в это время он очень
любил рисовать на обложках альбомов.
Школьные товарищи Богумила Порваша тоже в это время узнавали тайну
любви, но от их рассказов веяло ужасом. Они рассказывали о девушках, которые
защищались, кричали, потом чаще всего плакали, в то время как в
представлении Порваша это было делом, простейшим на свете. Попросту девушка
подтянула юбку и могла даже не докуривать до конца сигарету. Потом ему
удавалось бесплатно пользоваться услугами подружек сестры, и он даже стал
таким бессовестным, что не соглашался уступить свое место в постели, если не
получал потом возмещения натурой. Он не видел отвращения, плачей и криков,
все было ясным, простым, очевидным и приятным. Удовлетворение юношеской
страсти становилось для Порваша делом, наилегчайшим на свете, если были
деньги. Сложнее, если деньги отсутствовали. Он их никогда не имел, поэтому
временами должен был шевелить мозгами, чтобы уговорить подружку которой-либо
из сестер. Полученное удовольствие Порваш не связывал ни с глубоким
чувством, ни с какими-либо обязательствами, с необходимостью разговаривать
или гулять, с общностью интересов или стремлений. С удивлением и даже с
отвращением он наблюдал на экране кино запутанные любовные перипетии
каких-то чужих людей, которые производили на него впечатление идиотов, так
как и понятия не имели, что в городах, где они жили, наверняка были такие
комнаты, как у них, а может быть, таких мест было больше, и даже лучше
устроенных, с девушками, более красивыми.
Однако с годами знакомство с честной девушкой стало для Порваша
символом подъема снизу вверх, как для Вокульского - о чем он помнил из
уроков польского языка - выход из подвала Хопфера. К сожалению, это удалось
ему только после экзаменов на аттестат зрелости и поступления в Академию,
когда он выехал на пленэр. Именно там его допустила к себе скульпторша,
старше его на четыре года, маленькая, некрасивая, с мышцами, как у
штангиста, но пользующаяся репутацией неприступной девушки, а значит,
наверняка честная.
Ее требования поразили Порваша. Это не было уже простое подтягивание
юбки и курение сигареты, необязательно даже до конца. Длилось это не
коротко, а по многу часов, иногда всю ночь. Мускулистая скульпторша
относилась к нему, как к обезьяне, которую она приучала играть со своим
телом, и это были игры необычайно изысканные, удивляющие своей формой и
содержанием, временами приятные и даже очень, но чаще болезненные и
мучительные. От этой скульпторши Порваш узнал, что в любви с честной
женщиной только небольшая роль отводится мужскому члену. Женщина честная и
неприступная требовала большего применения рук, которые должны были ее
обнимать, ласкать, гладить, требовала работы губ, которые были предназначены
не только для произнесения теплых и нежных слов (а их честным женщинам
никогда не было достаточно), но и для постоянных поцелуев и прикосновений.
Итак, в контакте с честной женщиной мужчине не оставалось ничего, что могло
бы составлять его исключительную собственность, а все принадлежало женщине -
каждый участок мужского тела, каждая мысль, каждое слово, каждый удар