обстоятельства, происшедшие за время разлуки, но едва лишь
речь зашла о главном, о вещах, известных людям созидательного
склада, как исчезли все связи, кроме этой единственной, не
стало ни дяди, ни племянника, ни разницы в воз-расте, а только
осталась близость стихии со стихией, энергии с энергией,
начала и начала.
представлялось случая говорить об обаянии авторства и сути
творческого предназначения в таком соответствии с собственными
мыслями и так заслуженно к месту, как сейчас. С другой
стороны, и Юрию Андреевичу не приходилось слышать отзывов,
которые были бы так проницательно метки и так окрыляюще
увлекательны, как этот разбор.
голову от безошибочности обоюдных догадок, или отходили к окну
и молча барабанили пальцами по стеклу, потрясенные
доказательствами взаимного понимания.
несколько раз видел Николая Николаевича в обществе, и среди
людей он был другим, неузнаваемым.
этим сознанием. Считал ли он при этом своим домом Петербург
или какое-нибудь другое место, оставалось неясным. Ему льстила
роль политического краснобая и общественного очарователя.
Может быть, он вообразил, что в Москве откроются политические
салоны, как в Париже перед конвентом у мадам Ролан.
жительницам тихих московских переулков, и премило высмеивал их
и их мужей за их половинчатость и отсталость, за привычку
судить обо всем со своей колокольни. И он щеголял теперь
газетной начитанностью, точно так же, как когда-то отреченными
книгами и текстами орфиков.
пассия, недоконченные дела, недописанная книга и что он только
окунется в бурный отечественный водоворот, а потом, если
вынырнет невредимым, снова махнет в свои Альпы, только и
видали.
имени в качестве своих единомышленников: журналиста, писавшего
под псевдонимом Мирошка Помор, и публицистки Сильвии Котери.
Мирошки ваши. Какая яма! А потом эта ваша Лидия Покори.
Сильвия.
Николай Николаевич. Он и Александр Александрович обменивались
такими речами:
доказывать. Это азбука. Основная толща народа веками вела
немыслимое существование. Возьмите любой учебник истории. Как
бы это ни называлось, феодализм ли и крепостное право, или
капитализм и фабричная промышленность, все равно
неестественность и несправедливость такого порядка давно
замечена, и давно подготовлен переворот, который выведет народ
к свету и всЈ поставит на свое место.
непригодно, требуется его коренная ломка. Может быть, она
повлечет за собой обвал здания. Ну так что же? Из того, что
это страшно, ведь не следует, что этого не будет? Это вопрос
времени. Как можно это оспаривать?
говорю? -- сердился Александр Александрович, и спор
возгорался.
делают другое. И затем, где тут логика? Никакого соответствия.
Да нет, погодите, вот я вам покажу сейчас.
противоречивою статьею, со стуком вдвигая и выдвигая ящики
письменного стола и этой громкою возней пробуждая свое
красноречие.
при разговоре, и чтобы препятствия оправдывали его мямлющие
паузы, его эканье и меканье. Разговорчивость находила на него
во время розысков чего-нибудь потерянного, например, при
подыскивании второй калоши к первой в полумраке передней, или
когда с полотенцем через плечо он стоял на пороге ванной, или
при передаче тяжелого блюда за столом, или во время разливания
вина гостям по бокалам.
хорошо знакомую старомосковскую речь нараспев, с мягким,
похожим на мурлыканье громековским подкартавливаньем.
усиками чуть-чуть выдавалась над нижней. Так же точно
оттопыривался галстук бабочкой на его груди. Было нечто общее
между этою губой и галстуком, и оно придавало Александру
Александровичу что-то трогательное, доверчиво-детское.
Шлезингер. Она прямо с какого-то собрания пришла в жакетке и
рабочем картузе, решительными шагами вошла в комнату и, по
очереди здороваясь со всеми за руку, тут же на ходу предалась
упрекам и обвинениям.
свинство, со гласитесь. Отовсюду слышу, приехал, об этом вся
Москва говорит, а от вас узнаю последнею. Ну да чорт с вами.
Видно, не заслужила. Где он, долгожданный? Дайте пройду.
Обступили стеной. Ну, здравствуй! Молодец, молодец. Читала.
Ничего не понимаю, но гениально. Это сразу видно.
Здравствуйте, Николай Николаевич. Сейчас я вернусь к тебе,
Юрочка. У меня с тобой большой, особый разговор. Здравствуйте,
молодые люди. А, и ты тут, Гогочка? Гуси, гуси, га-га-га, есть
хотите, да-да-да?
воде на киселе Гогочке, ярому поклоннику всякой подымающейся
силы, которого за глупость и смешливость звали Акулькой, а за
рост и худобу -- ленточной глистой.
господа, господа. Ничего-то вы не знаете, ничего не ведаете!
Что на свете делается! Какие вещи творятся! Пойдите на
какое-нибудь настоящее низовое собрание с невыдуманными
рабочими, с невыдуманными солдатами, не из книжек. Попробуйте
пикнуть там что-нибудь про войну до победного конца. Вам там
пропишут победный конец! Я матроса сейчас слышала! Юрочка, ты
бы с ума сошел! Какая страсть! Какая цельность!
дрова. Она подсела к Юрию Андреевичу, взяла его за руку и,
приблизив к нему лицо, чтобы перекричать других, кричала без
повышений и понижений, как в разговорную трубку:
Ты должен, должен, понимаешь ли, как Антей, прикоснуться к
земле. Что ты выпучил глаза? Я тебя, кажется, удивляю? Разве
ты не знаешь, что я старый боевой конь, старая бестужевка,
Юрочка. С предварилкой знакомилась, сражалась на баррикадах.
Конечно! А ты что думал? О, мы не знаем народа! Я только что
оттуда, из их гущи. Я им библиотеку налаживаю.
шумело в голове. Он не заметил, как Шура Шлезингер оказалась в
одном углу комнаты, а он в другом, в конце стола. Он стоял и
по всем признакам, сверх собственного ожидания, говорил. Он не
сразу добился тишины.
Тоня, когда они не слушают? Господа, дайте мне сказать два
слова. Надвигается неслыханное, небывалое. Прежде чем оно
настигнет нас, вот мое пожелание вам. Когда оно настанет, дай
нам Бог не растерять друг друга и не потерять души. Гогочка,
вы после будете кричать ура. Я не кончил. Прекратите разговоры
по углам и слушайте внимательно.
или поздно граница между фронтом и тылом сотрется, море крови
подступит к каждому и зальет отсиживающихся и окопавшихся.
Революция и есть это наводнение.
жизнь прекратилась, всЈ личное кончилось, что ничего на свете
больше не происходит, а только убивают и умирают, а если мы
доживем до записок и мемуаров об этом времени, и прочтем эти
воспоминания, мы убедимся, что за эти пять или десять лет
пережили больше, чем иные за целое столетие.
сделается его именем. От события такой огромности не требуется
Каменистый Артем
Володихин Дмитрий
Пехов Алексей
Роллинс Джеймс
Панов Вадим
Шилова Юлия