самая жизнь, ведь это сегодняшнее жалкое свинство и есть жизнь - станет до
того унылой и отвратительной, что ни минуты больше не выдержать...
рукава, чтобы спадали красивыми складками, и налила еще стаканчик
бургундского; все ее движения были спокойны и аккуратны, как у пай-девочки,
воспитанной в монастыре. Может быть, всему виной ее детство, оно-то ее и
погубило. Много лет назад один врач сказал ей, что для ребенка так же
пагубен избыток любви, как и ее отсутствие. А что это значит, может ли
ребенок сверх меры любить и можно ли сверх меры любить ребенка? Тогда она
подумала, что этот доктор просто глуп. Конечно, в детстве ее ужасно
избаловали, это пошло совсем не на пользу, но чудесная была пора. Память о
детстве жила у нее в крови, яркая, трепетная. Только после она поняла, как
просторен и красив был старый дом в Мэри-Хилл, а тогда он был для нее просто
- родной дом. Она и сейчас всем существом помнила те годы, полные нежности,
тепла и защищенности, безмятежный ход времени, роскошь, о которой она тогда
и не знала, что это роскошь, вокруг все так жили. И всегда она слышала
ласковые голоса, всегда ее касались ласковые руки... "Верно вам говорю, уж
больно безответное у нас дитятко", - чудился ей голос няни, и мамин ответ:
"Совсем она не безответная, просто у девочки очень спокойный, хороший
характер".
ездила во Францию и в Италию, училась во французском, а потом в швейцарском
пансионе. Сама она вовсе не думала, что это так уж великолепно - чаще
вспоминалось, как в пансионах было неуютно, учительницы скучные и чопорные,
вода в умывальнике холодная, еда безвкусная, и каждый шаг расписан, и без
конца водят в церковь, и эти ужасные письменные работы на экзаменах; и до
странности приятно было вместе с подружкой - соседкой по спальне - плакать
или радоваться, когда приходили письма и маленькие подарки из дому. Каждая
из них так же искренне плакала или радовалась домашним вестям и подаркам
подруги, как и своим. Как же звали ту девочку, ее подругу и соседку? Имя
забылось. Да разве это важно. Разве теперь уверишь себя, будто жалеешь об
узах, которые давным-давно исчезли, истаяли, как дымок сигареты. Миссис
Тредуэл зажгла свет, закурила сигарету, - надо бы отделаться от этой
никчемной грусти, которая совсем некстати спутала ее мысли. В тот год, когда
она стала выезжать в свет, несчетные вечера, званые обеды, танцы, цветы
слились в сплошной радостный, сияющий водоворот; неужели и правда было так
весело, как ей теперь вспоминается? Даже и не снилось, что будет война...
что настанут какие-то перемены. Воспоминания о той {жизни, о няне, которая к
тому времени стала ее горничной и всегда оставалась самой близкой ее
подругой и поверенной, о старой няне, которая знала про нее куда больше, чем
отец с матерью или кто-либо из родных, - воспоминания эти стали теплой
ласковой дымкой, розовым облачком витали в мыслях, она давно уже привыкла
убаюкивать себя ими; помнилось, как ждала она счастья, - ей внушили, что
счастье привнесет первая любовь.
время не коснулось того, что лежит по другую сторону первой любви, которая
расколола всю ее жизнь надвое, - и хоть она с тех пор многому научилась,
все, что было до той первой любви, и сейчас кажется ей истинным,
неприкосновенным и неизменным. Сохрани все это, сохрани, твердит ей сердце,
истинно ли это, нет ли, но это - твое. Пускай отец и мать не узнали бы ее
теперь, если б увидели, - что из этого? Любимые и любящие, они безмятежно
покоятся в ней самой - не запечатленные в памяти лица, не застывший миг
какого-то движения или поступка, нет, они - в ровном беге ее крови по жилам,
в стуке ее сердца, в каждом вздохе. Это все подлинное, это было с нею, и
этого у нее не отнимешь. Пока ей не минуло двадцать, в жизнь (жизнь! Что за
слово!) вполне можно было верить - и чем больше в ней мерещилось чудес, тем
легче верилось; о да, жизнь прочно стояла на якоре, и однако всегда
ощущалось медлительное движение, точно у корабля в гавани. А двадцати лет
она влюбилась в совсем неподходящего человека, родители так и не узнали, до
чего он ей не подходил, ведь они его ни разу не видали, а она с тех пор не
возвращалась домой, - и начался долгий, беспросветный ужас. Десять лет
чего-то вроде замужества и десять лет в разводе, жалкое, сомнительное
существование одиночки, бродяги, перекати-поля, сидишь в кафе, в гостиницах,
в поездах и на пароходах, в театрах и в чужих домах рядом с такими же
бродягами, так прошло полжизни, половина всей ее жизни, и все это неправда,
все ненастоящее, словно на самом деле и не было. Только одно доподлинно
случилось за эти годы: отец и мать вместе погибли в автомобильной
катастрофе, и она не поехала на похороны. А больше она ничего не признает,
все остальное - неправда.
она и опять порывисто села на постели. Просто не могла бы вынести. Ничего я
не помню. Ох, родные мои, сказала она отцу и матери, словно они были тут же,
в каюте, если б вы знали, вы бы этого не допустили. Ну почему я тогда не
вернулась домой? Почему ничего вам не сказала?
почти половина. Если выпить сразу, этого хватит. С улыбкой она решительно
наполнила стакан. В конце концов, до Парижа уже недолго. В Париже кто-нибудь
да найдется - в сознании всплыло с десяток имен и лиц, - с кем можно будет
посидеть в кафе "Флор" или пойти сыграть в рулетку в "Изысканном игорном аду
супруга королевы косметики". У нас еще остались кое-какие деньги, которые
можно просадить в рулетку, пока не настанет час поесть в Les Halles
{Центральный рынок в Париже.} лукового супа. А за полночь прокатимся по
парижским улицам, и меж призрачных в полутьме домов станет эхом отдаваться
цоканье копыт, и маленький старомодный, точно игрушечный поезд покатит через
город, повезет на рынок свежие овощи. И опять, опять мы придем в цветочный
ряд и отыщем эти противные цветы, как же они называются? Такой цветок -
словно пронзенный копьем кровоточащий язык... и покатим домой, когда только
еще светает, небо окрашивается в переливчатые опаловые тона, облака и стены
домов - серые и розовые и рабочие только еще забегают в кафе выпить кофе с
коньяком.
время вдвоем (любопытно, с кем, кто будет первый?), мы ведь добрые друзья. И
мы словно впервые в жизни увидим, как восходит солнце, и поклянемся каждое
утро вставать спозаранку или вовсе не ложиться с вечера, чтобы любоваться
восходом солнца, ведь нет на свете ничего прекраснее. Все это - самые
простые человеческие радости, самые мои любимые, с ними всегда хорошо, они
даются так легко, сами собой, если прочно осядешь в Париже. По-настоящему я
уже не жительница Парижа, по-настоящему я ничуть не лучше пьяных
туристов-американцев, глазеющих на Дом инвалидов, - над такими я когда-то
насмехалась вместе с моими друзьми-французами.
названием "Тупик двух ангелов", и заказать в Клюни точно такие же, как
прежде, остроносые туфельки синего бархата с камушками на пряжках, брать
духи у Молинар и ходить на весенние показы моделей Скиапарелли, где
уродливые манекенши ходят так резко, угловато, порывисто, словно их приводят
в движение, нажимая кнопки, и, поворачиваясь, каждый раз одергивают сзади
пояс и меряют друг друга театрально-вызывающими взглядами заправских
лесбиянок. Хочу поставить полуметровую свечу Парижской богоматери в
благодарность за то, что вернула меня в Париж, и пойти в замок герцога
Шантильи посмотреть, перевернули ли еще одну страницу в его Книге Часов. И
хорошо бы еще разок потанцевать в крохотной guinguette {Кабачок в предместье
(франц.).} на улице Данфер-Рошеро с тем красивым молодым маркизом - как же
его зовут? - потомком брата Жанны д'Арк. Хочу опять пойти в "Багатель" и
помочь распуститься мускусным розам - если весна холодная, они слипаются, не
могут сами раскрыться до конца, бедняжки; но отогнешь один только наружный
лепесток - и роза тут же раскроется прямо у тебя на глазах! И я хочу снова
помочь розе раскрыться. Хочу опять пройти в Рамбуйе лесом, который и вправду
точно такой, как на полотнах Ватто и Фрагонара. И увидеть в Сен-Дени
изваянные из белого мрамора стройные ноги королев и королей - строгие статуи
покоятся на усыпальницах, босые ступни сдвинуты, точеные пальцы обращены
вверх.
дождя... Хотела бы я знать, наделяет ли по-прежнему приданым бедных, но
благородных девиц благотворительное католическое общество Монпарнасского
прихода? Хотела бы знать, что сталось с теми девочками, которые лазили по
лестнице на яблони в старом монастырском саду под моим окном, на самую
макушку... что-то с ними сталось, может быть, питаясь одной постной пищей -
овощами, яблоками да молитвами, они выросли тихими, рассудительными и
печальными?.. А в мае я опять поеду в Сен-Клу поглядеть на первые ландыши...
Боже, как я истосковалась. Никогда больше не уеду из Парижа, клянусь, только
дай мне. Господи, сейчас туда вернуться. Если даже он когда-нибудь опустеет,
ни души не останется и тротуары зарастут травой, все равно для меня он будет
все тем же Парижем, только там я хочу жить. Вот бы хоть на денек оказаться в
Париже одной, чтобы он весь принадлежал мне... Из-под сомкнутых век медленно
выкатились странно отрадные слезы, и грезы наяву перешли в мирный сон.
для волос и снова ее подняла. - Извините. Я вас разбудила? А на палубе
просто божественно, такой свежий воздух.
отвернулась к стенке.
каморки, а в них крохотные окошки и всякие запахи... Иногда и дома тоже так
строят, - продолжала она, чувствуя, что рассуждает на редкость бесстрастно и
здраво. - Очень мало есть домов, где можно жить, так уж все на свете
устроено, вы разве не знали? Кто вы такая?
взглядом стакан и бутылку на полу. И, немного понизив голос, прибавила
доверительно: - Мы с герром Рибером выпили чудного шаумвейна. А вы
проснулись? Вы как-то так говорите, вроде как во сне. Я каждый день узнаю
про него что-нибудь новенькое. Подумайте, он, оказывается, издает журнал. А