попал, но эти минуты, минуты полного бессилия под прицельным огнем красных
пушек были для меня самыми страшными за весь рейд. Или под конец просто
сдали нервы.
и повалились прямо в прибрежный песок. Я лежал навзничь, глядя в ночное
небо, совершенно чистое и полное спокойно мерцающих звезд. Вставать не
хотелось. Я слышал, как меня окликали, как штабс-капитан Дьяков
расспрашивал поручика Успенского, не оставили ли меня на правом берегу, но
я все лежал и не знал, радоваться ли, что остался жив, или горевать, что
все начнется сначала.
паромов, подошел ко мне и тревожно заржал. Расстраивать Лютика не стоило,
и я, собравшись с силами, встал и угостил его кусочком сахара,
завалявшимся в кармане кителя. За этой трогательной сценой нас и застукал
штабс-капитан Дьяков, поспешивший выговорить мне за то, что я не
откликаюсь и заставляю себя искать. Но, поглядкев на меня внимательнее, он
посоветовал мне пойти полежать, но не на песке, а на повозке.
подводе, застыл на месте, разом забыв про усталость. Юная большевичка,
кровожадная красная валькирия, освобожденная от пут, заботливо
перевязывала прапорщика, называя товарищем и уговаривая потерпеть. Немно
жалобно стенал, что умирает за революцию.
подводу и попросил у Немно закурить, обратившись к нему, как обычно, по
званию. При этих словах валькирия отпрыгнула в противоположный прапорщику
угол, а Немно поглядел на меня весьма укоризненно. По моему разумению,
искуситель выдал себя за пленного красного командира. Офицерские погоны
валькирия в темноте не разглядела, а может, просто не успела заметить,
зачарованная его речами. Бедный прапорщик попытался было возобновить
знакомство, но юная большевичка замолчала и за всю дорогу до Дмитриевки не
проронила ни слова.
потерь, но рота и так уменьшилась больше чем на четверть. Впрочем,
уцелевшие мысленно были уже далеко отсюда, в нашей Дмитриевке, казавшейся
после двух недель непрерывных боев почти что землей обетованной. Мрачен
был только прапорщик Мишрис. Оказывается, во время переправы он умудрился
потерять свой златоустовский клинок, и теперь, похоже, представлял себе,
как явится перед Ольгой с одними ножнами. Этого допустить было нельзя, и я
отстегнул свой и вручил его прапорщику. Тот принялся было отказываться, но
я прикрикнул на него, и Мишрис, не без удовольствия, пристегнул к поясу
холодную дамасскую сталь.
прощались с Мишрисом в часовне на новом кладбище в Севастополе, я положил
ему в ноги этот старинный клинок с затейливой арабской вязью. "Совершенна
на войне сила его, и в схватках нападает он нападением льва"...
хатам, желая наконец-то отоспаться за все эти дни. Впрочем, мы со
штабс-капитаном Дьяковым задержались, чтобы решить судьбу красной
валькирии. Я предлагал попросту дать ей по шее и отпустить, но
штабс-капитан уверенно заявил, что он с нею переговорит. Вероятно, он
окончательно уверился в своих педагогических способностях. Покуда же мы
отвели ее к Галине, приятельнице нашего любвеобильного цыгана с наказом
держать валькирию под домашним арестом, не выпуская из хаты.
который твердил, что умирает, и с надеждой поглядывал на белокурую сестру
милосердия. Мишрис, держа своего Злыдня на поводу, стоял рядом и делал
вид, что это его не касается. Идиллию прервал появившийся откуда-то из
наступавших сумерок поручик Успенский с неизменной бутылью картофельного
самогона. Немно тут же перестал стонать, а Ольга закончила перевязку и
потеряла к нему всякий интерес. Мы с поручиком Успенским поволокли слабо
сопротивлявшегося прапорщика в хату, оставив всех троих - Мишриса, Ольгу и
Злыдня - выяснять отношения.
пути в Каховку заехал Яков Александрович, поблагодарил за привезенные
документы и добавил, что действия повстанцев и наш поход, судя по всему,
дней на десять задержали наступление красных. Но теперь за Днепром снова
собираются орды, и со дня на день следует ожидать удара. Мы спросили о
положении на других участках фронта, и Яков Александрович поведал о том,
что красный таран пробил польскую оборону, Тухачевский уже на пути к
Варшаве, а в Северной Таврии мы завязли у Александровска. Про Южный
Донбасс командующий и говорить не стал, только махнул рукой. Похоже, время
легких успехов миновало, и красные начали неторопливо обкладывать наши
корпуса с трех сторон, вновь прижимая нас к Черному морю. Теперь нам
оставалось бороться уже не за победу, а лишь за выигрыш времени.
Хорошо бы, чтоб за мной не увязались какие-нибудь любознательные юнкера.
Впрочем, генерал Ноги, судя по всему, потерял ко мне всякий интерес. То ли
догадался, наконец, что я не связан с чека, то ли просто поговорил с нашим
полковником-эскулапом и понял, что меня уже можно не опасаться.
великого романа об отважных героях и непобедимых борцах с гидрой
большевизма капитане Морозове и поручике Дроздове. Я предложил, чтоб
господа офицеры пристрелили подлеца Бронштейна, а Ульянова-Бланка сунули в
мешок и приволокли прямо на Голое Поле. А чтоб это не выглядело
неправдоподобным, перенести заключительное действие в будущее, год этак
1923-й. Поручик Успенский обещал подумать. Думать ему следует быстрее,
поскольку редакционная коллегия нашей славной газеты уже наполовину
разъехалась, и скоро из его читателей в Голом Поле останемся лишь мы с
генералом Туркулом, Пальма и Фельдфебель. Впрочем, последнего можно в
расчет не принимать.
этом следует винить не меня, а все ту же правую руку, которая чем дальше,
тем больше берет пример с левой. Придется писать крупными буквами, благо
поручик Успенский закупил достаточно бумаги. Антон Васильевич также
советует зайти в Истанбуле к швейцарскому светилу и попросить что-нибудь
более толковое, чем прописанные им микстуры. Все же не стоит. Настроение и
так невеселое, а визит к светилу вряд ли его улучшит.
можно судить, ничего особенного не произошло. Мы выспались, привели себя в
порядок и занялись привычными делами. Поручик Успенский вновь сколотил
преферансную команду, прапорщик Немно помогал мне осваивать тонкости
верховой езды, а прапорщик Мишрис, вновь найдя общий язык с нашей сестрой
милосердия, тоже не мог пожаловаться на излишнюю скуку.
позвал меня к штабс-капитану Дьякову. Штабс-капитан выглядел немного
растерянным и, забыв даже предложить мне присесть, принялся жаловаться на
нашу пленницу. Разговор с красной валькирией у него явно не получился, и
штабс-капитан, заявив, что она определенно ненормальная, предложил сдать
ее в контрразведку.
контрразведку, а в другое учреждение. Если же она нормальная, то сдавать
ее нашим костоломам тем более не следует. Иначе лучше было рассрелять ее
там, на хуторе.
согласился, и через минуту в хату привели ту самую юную большевичку.
Только теперь я имел возможность поглядеть на нее при свете дня и в
более-менее спокойной обстановке. Спокойной, конечно, для меня, а не для
нее.
совсем мирно. Обыкновенная девчонка лет пятнадцати, очень симпатичная,
черноглазая и черноволосая, прямо пара прапорщику Немно. Признаться, Ольга
смотрелась на ее фоне бледновато. И не только потому, что была блондинка.
молчание, мне же оставалось предположить вслух, что она попросту боится
назвать свое имя. Не иначе, ее зовут Пестимея. Девчонка вздернулась и
заявила, что ее имя не Пестимея, что зовут ее Анна и она ничего не боится.
которую я видел только раз в жизни и которую, очевидно, мне уже никогда не
увидеть. Сначала мешала моя бывшая супруга. Потом - война. В прошлом году
ей должно было исполниться десять лет.
вполне нормальным голосом спросила, что со мной. Я поспешил заверить ее,
что со мной все в полном порядке, и попросил разрешения закурить.
вполне взял себя в руки. Итак, ее зовут Анна. Отчества я спрашивать не
стал - оно могло тоже совпасть, а это было бы черезчур.
не иначе, цитатами из "Капитала".
до сих пор не расстреляли. Не знаю, почему он так реагировал. Я попробовал
объяснить, почему. Прежде всего, вероятно, потому, что мы не воюем с юными
девицами. Даже с теми, кто состоит в коммунистическом союзе молодежи.
видела, что проклятые белые гады делают с пленными. И не только с
Никитин Юрий
Ильин Андрей
Орлов Алекс
Сертаков Виталий
Орлов Алекс
Витковский Евгений