без шнурков".
есть о том, что имела в виду Клавдия в прошлый раз, когда говорила о
Наташе. Ну и хорошо, что не спросил, решил Данилов.
сказал Данилову и приятные слова.
мучился.
молодежный оркестр Чудецкого перебрался в Дом культуры медицинских
работников. При этом Данилов почувствовал, какие Переслегин и Чудецкий
деловые люди. Хотя, впрочем, они, как и он сам, были застенчивые артисты.
Но предприятие требовало отваги. И он обязан был подавить в себе жалкие
голоса.
хорошо пошло, Данилов это чувствовал, жалкие голоса в нем затихали. Да и
когда им было звучать! Если только в общественном транспорте, доставлявшем
Данилова на репетицию из театра и с репетиции в театр. Но и тут Данилов
доставал из кармана "Культуру" или "Советский спорт" и забывал о многом,
читая необъективные отчеты об игре хоккеистов "Динамо". В "Спорте" явно
сидели спартаковцы. Нередко в троллейбусах и такси Данилов засыпал, а
газеты вынужден был дочитывать в лифте. И все же иногда что-то в нем
вздрагивало: "Ну сыграешь. И опустишь смычок. И будет - тишина..." -
"Кыш!" - говорил тогда Данилов.
сыграть и сыграет Переслегина, Данилову стали являться страхи как бы ему
что не помешало. Хлопобудов он в расчет при этом не брал И время "Ч" тоже.
Время "Ч" ему сейчас и в голову не приходило. Он думал, что вдруг погибнет
или умрет накануне выступления. Он смеялся над своими страхами, но смех
получался нервный, а страхи не проходили. И не за свою жизнь было ему в
этих страхах обидно (хотя и за нее тоже), главным образом досаду и печаль
вызывали в нем мысли о том, что он не успеет сказать людям то, что может и
обязан им сказать. То есть не сказать, а звуками своего альта открыть им
нечто такое, чего они не знали, но о чем догадывались. Никогда Данилов не
болел, ни разу не бюллетенил, а сейчас то будто в лопатку ему отдавало, то
ломило затылок, то ныл зуб, то в животе случались рези. Иногда кто-то
жаловался в присутствии Данилова тоже на затылок или на лопатку, все
кивали на погоду, экая дрянь на улице, тут Данилов успокаивался. Однако
ненадолго. Вскоре страхи возвращались, и Данилов был уже уверен, что
болезнь у него смертельная. Он бегал в поликлинику, но там у него нашли
лишь нервную усталость и начальные явления катара желудка. Данилов даже
расстроился, что так мало нашли. "Э, нет, - решил он. - Они мне всего не
говорят..." Одно было хорошо: впервые в жизни Данилов схватил простуду и
получил на три дня больничный. Он выспался. Но в свободную минуту,
поразмыслив, удивился тому, что вообще может болеть. Неужели его организм
перестраивался?
настроении. Репетировали они вдвоем с Переслегиным, тот, сев к роялю,
играл за оркестр. Кончили, обменялись словами, замолчали, и тут Переслегин
спросил:
Данилова, сказал: - Я себя мерзко чувствую. Хоть бы до концерта дожить.
у Переслегина те же страхи? Он открылся Переслегину. И Переслегин
обрадовался. "Именно, именно, - сказал он, - именно так все и есть! Со
мной это не впервые. Когда писал симфонию и дело шло к концу, вдруг
испугался: а закончу ли? Уж уверен был, что вот-вот окочурюсь. Потом
прошло... И сейчас перед самой премьерой опять..." Тут они посмеялись над
своими страхами, пожурили друг друга, а когда расстались, каждый из них
подумал: "С ним-то, верно, что может случиться? А вот со мной еще
неизвестно как..."
делал. О Наташе приказал себе не думать. Музыка опять занимала его.
отчаяния, когда его подмывало сдвинуть пластинку браслета. Но это
мальчишеское желание могло привести лишь к минутному триумфу или
потрясению, а ничего бы не изменилось. Просто он, Данилов, был бы в те
мгновения не творцом, не артистом, не личностью, а патефонной иглой. И в
лицее и позже, находясь в демоническом состоянии, Данилов любил играть на
многих инструментах. И тогда, конечно, требовались для музыки некие навыки
и способности. Главным были не возможности его, Данилова, личности, а
возможности его демонического положения. В любой миг он мог бы ощутить
вечную музыку от ее простейших звуков до ее пределов, понять все ее
изгибы, все ее законы, и не только ощутить и понять, а и услышать ее звуки
и волны или почувствовать их в себе. Мог при желании любую музыку, и
прошлую, и будущую, исполнить на любом инструменте. Но чужое откровение
ему наскучило. И принимать это откровение стало для него унизительно. Он
был проигрыватель музыки. А Данилов во всем желал своего, то есть того,
что бы делало его личность личностью. Вот как человек он постигал музыку с
удовольствием. Все открывал сам. Чаще мучился и страдал, но уж и радовался
иногда, как творец. Увлекала его и неизвестность. Что дальше-то будет с
музыкой и с ним в музыке? Вдруг он достигнет такого совершенства, осмелеет
до такой дерзости, что и сам эдак плечиком хоть чуть-чуть, но подтолкнет
музыку... куда?.. вперед?.. выше?.. Что значит - вперед, выше, дальше?..
куда-то, он еще и не ведает куда, на новое место. Но уж без всяких чудес с
браслетом - так он себе положил! Мало того, что он оказался бы тогда не на
равных с людьми - это было бы скучно, пошло, это было бы шарлатанство и
заблуждение, более ничего. Теперь он как будто бы мог сделать один из
важных своих шагов, нет, он ничего еще не подталкивал плечом (да,
возможно, ему и не суждено подтолкнуть-то), однако нынче он был убежден,
что его существование будет оправдано именно тем, что он исполнит симфонию
Переслегина. Нужна она людям или нет - это другой вопрос, но он им откроет
ее. А потом уж пусть с ним случается то, что должно случиться.
того, что ему, Данилову, еще предстоит пройти. То есть дороги у них
разные. Но муки и сомнения одинаковы на всех дорогах художников. И ведь
Земский не скис, не пал духом, а хлопочет о вечном. Претензия у него
большая. Однако Земский полагает, что выстрадал на эту претензию право...
приглашал Данилова в гости, жена его уже готовила плов и жарила баранью
ногу, купленную на Бутырском рынке. Данилов быстро собрался и поехал на
Нижнюю Масловку. Проезжая мимо Савеловского вокзала, он вдруг подумал, что
прежде, в подобные дни, наверное, сдвинул бы пластинку браслета и позволил
себе отдохнуть или развлечься. Может быть, искупался бы в молниях, а может
быть, перенесся в Анды, в пещеру, там бы полежал в одиночестве и покое. А
он теперь думать забыл о купаниях в грозу и о полетах в Анды! Ехал к
Муравлевым и знал, что там ему будет приятно и сытно, а потом он посидит в
тепле, в спокойствии или подремлет...
взятой недавно на воспитание грамотной собакой Салют дворовой породы.
Какие запахи текли из кухни! Собака Салют и та облизывалась. В прихожей
Данилов заметил жокейские сапоги, Муравлев увлекся верховой ездой, в
свободные часы на кауром жеребце разъезжал по аллеям Петровского парка. Он
и Данилова звал кататься. Данилов слушал Муравлева с завистью, думал: "А
что, и в самом деле, когда пойдут дни поспокойнее, надо будет
попробовать..." Данилову дали мягкие домашние туфли Муравлева, отвели в
комнату, усадили в кресло возле стола, но и так, чтобы Данилов мог видеть
телевизор. Хозяйка хлопотала на кухне, Муравлев, читая на ходу газету,
протирал вилки и ножи, и вокруг Данилова шла жизнь - резвились собака
Салют и обычно задумчивый пионер Миша. "Салют, анкор, анкор!" - кричал
Миша, размахивая горном, и собака Салют хотя никуда и не прыгала, но все
же старалась отгрызть кусок домашней туфли у Данилова с правой ноги.
Собака Салют была женского пола, и поэтому Данилов относился к ее
стараниям благодушно, с некоей снисходительностью. Прежде он, конечно бы,
отправился на кухню, помогать хозяйке, а тут не мог, не имел сил...
и Спасские, и Добкины, и Екатерина Ивановна, но одна, ее муж Михаил
Анатольевич опять находился в отъезде. Пришел на плов и баранью ногу я с
женой, мы с удовольствием поговорили с Даниловым, я поблагодарил Данилова
за открытку, присланную мне осенью из Хабаровска, - Данилов был тогда на
гастролях в Южно-Сахалинске и застрял из-за непогоды в Хабаровском
аэропорту. "Давно тебя, Володя, здесь не было! - сокрушались гости. -
Пропал, и все! Мы по тебе соскучились!" Данилов оправдывался, а сам был
растроган и жалел, что не ходил к Муравлевым, действительно, лучше бы уж
он бывал тут, а не тратил время попусту, скажем, на хлопоты Клавдии...
"Вот скоро буду посвободнее, - сказал Данилов, - сыграю одну вещь..." Тут
Данилов рассказал о симфонии Переслегина и пригласил всех прийти на
концерт в Дом культуры медицинских работников.
накладывала порции побольше, все говорили: "Ешь, Володя, ешь!", видели,
какой он голодный.
думает. Для поддержания семьи Кудасов все же читает лекции, но как-то