участие? Помоги немного занять публику. Создай видимость того, что мы тоже
вовлечены в эту вакханалию. У них должно сохраняться ощущение, что все
здесь заодно.
друг другу всякие... э-ээ... штуки, кто что умеет. Так вот, не мог бы ты
выступить перед ними и прочесть что-нибудь революционное? Наподобие того,
что ты сделал в "Музыкальной Табакерке"?
концерта. Боюсь, что...
потом, смотри на вещи шире. В конце концов, ты ведь тоже один из моих
бойцов, и все, что от тебя требуется, так это показать другим, какие штуки
ты умеешь проделывать сам.
издевки; у меня мелькнула даже мысль, что это его реакция на прочитанный
только что текст. Но потом я понял, что объяснение может быть другим. Он,
возможно, просто хотел показать мне, что при взгляде из реальной
перспективы исчезает всякая иерархия того, чем занимаются люди, и нет
особой разницы между одним из известнейших поэтов Петербурга и какими-то
полковыми дарованиями.
карты. На карту наезжала кипа каких-то бумаг, среди которых виднелось
несколько телеграмм и два или три пакета, запечатанных красным сургучом.
Щелкнув каблуками (Чапаев не обратил никакого внимания на сарказм, который
я вложил в это действие), я вышел из его кабинета, сбежал вниз по лестнице
и в самых дверях налетел на входившую со двора Анну. На ней было платье из
черного бархата, закрывающее грудь и шею, почти до пола длиной; ни один из
ее нарядов не шел ей так.
инстинктивно выброшенные вперед, на секунду сжали ее в объятьях,
неумышленных и неловких, но от этого ничуть не менее волнующих. В
следующий миг, словно отброшенный ударом тока, я отскочил назад,
споткнулся о ступеньку лестницы и повалился на спину; должно быть, все это
выглядело чудовищно нелепо. Но Анна не засмеялась - наоборот, на ее лице
отразился испуг.
мной и протягивая мне руку.
пауза, и тут, неожиданно для себя самого, я проговорил:
вы, Анна, делаете меня самым смешным существом на свете?
знаю кем, мне в наказание. До встречи с вами я и понятия не имел,
насколько я безобразен. Нет, не сам по себе, а в сравнении с той высшей и
недостижимой красотой, которую символизируете для меня вы... Вы словно бы
зеркало, в котором я вдруг увидел, какой непроходимой пропастью я отделен
от всего того, что я люблю в этом мире, от всего того, что мне дорого и
вообще имеет для меня какое-то значение и смысл. И только вы, слышите,
Анна, только вы можете вернуть в мою жизнь свет и смысл, который исчез
после того, как я впервые увидел вас в поезде! Только вы одна способны
меня спасти, - выговорил я на одном выдохе.
Анны из моей жизни не исчезло, потому что его там и не было, - но в ту
минуту, когда я говорил это, каждое из произносимых мною слов казалось мне
святою правдой. Анна молча слушала, и на ее лице постепенно проступало
недоверие, смешанное с недоумением, - казалось, она меньше всего ожидала
услышать от меня что-нибудь подобное.
Поверьте, я была бы рада это сделать, но что именно от меня требуется?
плеснулась горячая волна сумасшедшей надежды.
отыграл у Котовского рысаков. Тут, в усадьбе, неловко - так что давайте
сегодня вечером, как стемнеет, уедем за город!
бы от вас просто пахло луком, как в прошлый раз.
вошла в кабинет Чапаева. Некоторое время я стоял на месте; как только ко
мне вернулся контроль за мускулами лица, я вышел во двор. После недолгих
поисков я разыскал Фурманова - он был в штабном бараке; похоже, он совсем
там обжился. На столе, рядом с огромным чернильным пятном, теперь стоял
самовар с водевильным сапогом на трубе - видимо, сапог служил этим людям
чем-то вроде мехов для раздувания огня. Возле самовара, на каких-то
тряпках, лежала разделанная селедка. Сказав Фурманову, что выступлю на
сегодняшнем вечере с революционными стихами, я оставил его пить чай (я был
уверен, что под столом спрятана водка) в обществе двух ткачей. Выйдя за
ворота, я медленно пошел в сторону леса.
Анной. У меня не было даже особой злобы на себя самого. Правда, у меня
мелькнула мысль о том, что она каждый раз словно бы дразнит меня
возможностью примирения и затем каждый раз, как только я ловлю эту
наживку, выставляет меня в чудовищно нелепом свете, - но даже эта мысль
исчезла без всяких моих усилий.
кончилась; пройдя еще немного вперед, я сошел с дороги, спустился по
обочине и уселся возле дерева, прислонясь к нему спиной.
текст, годящийся для ткачей - как и просил Чапаев, в духе "Музыкальной
Табакерки", то есть сонет с совершенно рваным, как бы разваленным шашками
ритмом и ломающейся рифмовкой. Когда он был уже готов, я вдруг
спохватился, что не вставил в него никакой революционной символики, и мне
пришлось переделать последние несколько строк. Наконец все было готово; я
спрятал исписанный лист в карман гимнастерки и уже хотел отправиться
назад, как вдруг ощутил, что то крохотное усилие, которое я сделал, чтобы
написать этот стишок для ткачей, разбудило во мне давно уже спавшую
творческую силу; невидимое крыло простерлось над моей головой, и все
абсолютно сделалось неважным. Я вспомнил о смерти Государя (эту мрачную
весть принес с собой Фурманов), и на белое пространство листа сам собой
потек чистый, пронизанный сквозными рифмами анапест, который теперь
казался мне невозможным эхом минувшего:
удивительным. Еще не хватало, чтобы перед смертью (или, может быть, чем-то
еще - я так и не понял этого сам) он стал бы изъясняться на языке,
оскверненном декретами Совнаркома. Куда более удивительными показались мне
эти санитары - что они означали, я совершенно не мог взять в толк.
Впрочем, я никогда особо не понимал своих стихов, давно догадываясь, что
авторство - вещь сомнительная, и все, что требуется от того, кто взял в
Сертаков Виталий
Свержин Владимир
Орлов Алекс
Контровский Владимир
Лондон Джек
Чернецов Андрей