пса, отгоняли от порога.
швыряла горшки.
погодя:
по-собачьи глазами. - Прими! Отдаю долгот! Ради Христа! - Руки у него
тряслись.
ртом, отвечал Иван с лавки. - Почем еще? Руки, ноги отрезать можно, все жив
буду! Может, так и разбогатею церез тебя... Не нать мне твоей грамоты, ни
бирывал чужого вовек!
корову. За травой выбирались за городские стены, приносили на себе, в саках,
каждый раз при этом рискуя головой. Добро, москвичи стояли не близко от
города. Светлоголовые ребятишки играли с Ониськой. Старик сполнял мужеву
работу за лежавшего пластом Ивана, за едой строго останавливал своих ребят,
когда детская, не знающая удержу рука тянулась ко второму куску. Голодали
дружно, все вместе. Несколько раз мокрый по пояс, пройдя с броднем о
Волхово, дед приносил мелкой рыбы, тогда варили уху. Мужа Анна поила
отваром, вливая ему в рот. Сам еще не умел толком есть, все текло из
безгубого рта на бороду и рубаху.
текла сукровица. Анна, меняя тряпки, начинала привыкать к душному запаху -
то ли уж понемногу проходить начинало. Мужик был не краса, а нынче казался
прежний-то - из писаных писанный!
- хотел приласкать Ониську, но та забилась в угол, отпихнув его ручонками, в
глазах стоял ужас. Иван долго потом плакал молча, лежа на лавке. Анна ходила
по дому сама не своя. Первый раз в жизни побила дочь.
щекотно стало в горле. Иван пробормотал, стыдясь:
страх от этого чужого лица. Решась, потянула к себе Ивана.
Рука родная, тело родное, все, только дух от лица... Молчала, жадно чувствуя
мужа. Ослаб, ну, ничего, оживет! Сама дивясь, что смогла, долго потом
ласкала Ивана, пока он впервые, кажется, крепко уснул с тех пор, как
воротился от Коростыни.
пробралась к ним. Хоронясь за материной спиной, ручонками потрогала отца еще
боялась немного. Иван сторожко, тоже через мать, долго гладил дочерь по
головешке. А еще дня через два Ониська спросила:
ее в щечки и судорожно прижимая к себе.
начинали подходить обозы с хлебом. Казалось, беда миновала.
ремесленные мастерские, наверстывая упущенное. Ватаги и дружины новгородских
плотников, чеботарей, шерстобитов, шорников, кузнецов расходились по ближним
и дальним деревням, погостам, рядкам. Лодейные купцы спешили с
самонужнейшими товарами. День и ночь разоренная деревня слала в город жалкие
поскребыши снедных припасов, которыми пренебрегли или которых не заметили
москвичи, а город спешил восстановить порушенные амбары и избы, отковать
лемехи, косы, гвозди, ножи, топоры, подковы; шил, тачал, мастерил, ладил
лодьи и плел сети.
почитай, все разорено. Купцы из Русы уже заключили договоры и набирали
товару под большую соль. Тут же рубились хоромы, чтобы плавом, по озеру,
подвезти до самого города, у кого пожгли ратные. Богатые ссужали бедняков
деньгами, лопотиной, хлебом под будущую работу. Руки человечьи все замогут,
а без работников соляное дело не своротить, да и общая беда единила.
Собирались по концам: кто с Песьего, кто с Рогова, по улицам.
больших и малых учанов, с людьми, скотом, пожитками, лопотиной, семенным
хлебом, ведя за собой плоты из начерно обделанных под будущие хоромы бревен,
тронулся в путь.
Конон пришел, сунул деду резную рукоять к ножу. Обещали гостить, писать друг
другу...
Ловати. Ловать пересохла, мели не давали войти в реку. С вечера еще было
тихо, только тяжелые тучи, копясь, облегли небосвод. Ветер ударил ночью, с
вихорем. Помчал разом взбесившуюся воду. Весь в пене, Ильмень обрушился на
корабли. Якорные веревки лопались одна за другой. Учаны било друг на друга.
С треском проламывались борта. Сплоченный лес раскидало, и бревна, прыгая из
воды, как живые, давили захлебывающихся людей. Челноки, на которых пытались
спастись, накрывало волной с одного разу. Что творилось на судах, где
женщины, дети среди обезумевшей скотины и рушащихся груд добра во тьме
кромешной метались, захлебывались и гибли, не находя спасения, даже и
описать невозможно.
полторы сотни изувеченных, выкинутых морем мертвых тел. Точного числа
погибших не считал никто. Добежав до Москвы, известие обросло баснями и
небылицами. Говорили уже о девяти тысячах утопших жителей Русы, и московские
философы, вроде Степана Брадатого, с удовлетворением заносили их трагическую
гибель на тот же счет господней кары за отпадение жестоковыйных мужей
новгородских в латынскую ересь...
от Белого Костра, пожар охватил речной немецкий двор и потек в улицы. Мало
не оба конца градских выгорело дотла, до серого пепела.
***
в пышном тереме Борецких. Исчезла молодежь, отхлынула живая кровь, рождавшая
удаль и надежды. Утихли пиры, прекратились бешеные скачки коней, замерли
смех и песни в просторных богатых покоях. Вскоре после известия о казни
мужа, Капа собралась и, взяв Ванятку, перешла жить к отцу, Якову Коробу.
Марфа не удерживала ее. Короб сам приходил, объяснял, что так-то и
безопаснее. Гнев великого князя скорее падет на сына казненного Дмитрия, чем
на его, Короба, родного внука. Она кивала головой, соглашаясь. Коробу стало
не по себе.
плата с головы, но внешне держалась спокойно. Все так же обходила клети,
наряжала, еще строже, чем обычно, холопов, - мужиков и жонок, - по работам.
В деревни, разграбленные московской ратью, были разосланы люди с наказом
узнать о размерах урона и помочь, чем можно. Следовало во что бы то ни стало
собрать урожай с полей, и посыльные, тревожно поглядев в глаза Марфе
Ивановне, убеждались, что воля ее по-прежнему тверда, и быть может, еще
тверже, чем обычно.
взирала на госпожу, боясь, не надорвется ли вдруг это ее суровое наружное
спокойствие.
споры. Казнь Упадыша была лишь малым возмещением скопившихся обид.
требовавших сечи и первыми ринувшихся с поля боя. Житьи ругали бояр за
бездарное руководство. Житий Ефим Медведев прямо заявил на сходке - и слова
его передавали по всему городу:
сколько?
спрашивал, им только приходилось платить за побитые горшки на чужом пиру.
недоверие во вчерашних союзниках.
деятельно готовился к поставлению. Это был уже не тот растерянный человек,
что трусил некогда в покоях Иониных и жаждал уйти в монастырь. Он все более
входил в дела архиепископии. Печальный для всех прочих итог войны и казнь
Еремея вдохновили нового владыку, начавшего думать про себя, что он наделен
свыше даром провидения событий.