Чтение 57–й страницы книги ~Гетманские грехи~

Канцлер вздернул плечами.

- Оставь меня в покое. Теперь не время думать об этом... Иди в
канцелярию и займись просмотром корреспонденции.

Паклевский не двигался с места.

- Я приехал только с поклоном к вашему сиятельству и с просьбой
продолжить мой отпуск; моя мать больна.

Услышав это, князь с раздражением бросил на стол бумаги, которые он
держал в руках, отвернулся и крикнул повелительно и гневно:

- Даю тебе, сударь, не только отпуск, но и полную отставку. Прошу
оставить меня.

Теодор, пораженный таким результатом разговора, означавшим утрату
княжеской милости, с минуту стоял, как окаменелый: канцлер сердито и
нетерпеливо перелистывал бумаги, из которых несколько упало на пол;
Паклевский инстинктивно нагнулся, поднял их и положил на стол. Князь
повернул к нему свое лицо, пылавшее гневом.

- Жаль мне вас, сударь, - порывисто воскликнул он, - но двум богам
нельзя служить. Это невозможно!

- Ваше сиятельство, - отвечал Паклевский, которому придала смелость
безвыходность его положения, - как бы я ни был предан вашему сиятельству,
но не могу принести в жертву службе мою мать. Пусть Бог будет мне судьей.

Князю взглянул на него и смягчился.

- Ну, так поезжай к матери, - сказал он, - а когда она поправиться,
чего я ей желаю и на что надеюсь, возвращайся, не теряя времени, сюда ко
мне. Мать имеет более прав, чем я. Возьми из кассы пятьдесят дукатов, -
прибавил он, - и не трать времени понапрасну.

Теодор, поцеловав князю руку, хотел уже уходить, но тот бросил ему на
стол пачку писем и сказал:

- Хоть эти отправь мне сегодня, а потом поезжай к матери.

Таким образом, несмотря на всем известную суровость князя, Теодору
удалось счастливо избегнуть его немилости. Весь остаток дня и часть ночи
Паклевский посвятил на писание ответных писем, которые он снес князю и
получил полное одобрение; а на другой день утром он уже ехал домой...

Теодор проехал через всю многолюдную и шумную столицу, в которой не
осталось ни одного свободного уголка, не замечая никого и ничего. Правда,
ему очень хотелось узнать что-нибудь о старостине или генеральше и увидеть
Лелю; но нельзя было медлить, надо было скорее ехать в Борок.

В течение этих немногих дней егермейстерша, предоставленная сама себе
и своим тревожным мыслям, от слез и огорчения расхворалась еще больше, и
когда сын вернулся, она лежала в постели с кашлем и лихорадкой. Его приезд
заставил ее подняться, но под вечер она снова слегла.

Не будучи уверен в том, уехал ли доктор Клемент в Варшаву или остался
еще в Белостоке, Теодор на другой же день поехал верхом в Хорощу узнать о
нем и был очень обрадован, узнав, что он только что приехал недели на две.
Он послал к нему еврейчика с просьбой навестить его больную мать.

Клемент приехал в тот же день, но в качестве гостя, приехавшего
просто повидать своих друзей. Егермейстерша лежала в постели.

- А что же это вы, сударыня, хвораете? - с напускной веселостью
заговорил француз, присаживаясь на кровать. - Что это с вами? Весенний
катар?

Он выслушал ее, прописал тепло и отдых, а главное - хорошее
настроение и, по возможности, удаление от всего, что тревожит. Лекарство,
которое все доктора, словно в насмешку, прописывают пациентам.

Когда они вышли потом вместе с Паклевским на крыльцо, доктор
нахмурился и на вопрос сына отвечал озабоченно:

- Опасности нет, нет даже болезни, но мало жизни, силы исчерпаны, а я
тут ничего поделать не могу, разве Бог поможет... Это может тянуться
долго, но облегчить положение трудно. Надо стараться оберегать ее от
излишних волнений.

После этого доктор заговорил о делах гетмана и в первый раз
признался, что желал бы для него примирения с фамилией, потому что нельзя
рассчитывать на какой-либо успех.

- Но у вас есть для этой цели самый лучший в свете посредник в особе
пани гетманши, - сказал Теодор. - Кому же, как не ей, удобнее всего
поговорить с дядями, с двоюродными сестрами и даже со стольником?

- Да, это правда, - сказал доктор, - но я все же хотел бы, чтобы
примирение это совершилось при мужском посредничестве. Женщины ничего не
умеют делать наполовину, а тут уж в силу необходимости обе стороны должны
будут пойти на половинные уступки.

- Я не могу судить об этом, - отвечал Паклевский, - но, насколько я
могу заключить по известным мне фактам, фамилия не удовлетворится
половинными уступками. Возможность соглашения уже запоздала, и теперь
фамилия потребует от гетмана безусловного присоединения к партии...

Доктор взглянул на него.

- Неужели же наши дела так уж плохи? - спросил он.

- Я ничего не знаю; это мое личное и, может быть, неправильное
суждение, - закончил Теодор. - Насколько я мог заключить, зная характер
канцлера, который стоит во главе партии, от него нельзя ждать ни малейшей
уступки.

- А русский воевода? - подхватил доктор.

- И воевода так же, как и вся семья, добровольно подчинился
руководству канцлера: поэтому он сам от себя не начнет никаких действий.

Клемент печально опустил голову.

Прекраснейшая весна протекала самым печальным образом для
Паклевского: он сидел над актами процесса, или, посидев около матери,
целые часы проводил на крыльце, смотря на лес или слушая воркование
голубей.

Не с кем было перекинуться словом. Короткие визиты к отцу Елисею не
приносили облегченья; старец за всеми преходящими радостями жизни видел
всегда черную бездну печального конца всех вещей.

Среди этой пустоты жизни Теодор думал иногда о Леле, но воспоминание
о ней приходило и уходило, как свет молнии.

Однажды, когда он сидел, по обыкновению, на крыльце и скучал,
заглядевшись на лес, послышался конский топот, и у ворот показался всадник
на коне, совершенно не знакомый Теодору. Шляхтич был очень худ, высок,
слегка сгорблен, усы у него начинали уже седеть; он сидел на крепком
гнедом коне с ременной сбруей и ехал совершенно один, даже без слуг.

Заметив его нерешительность и думая, что он заблудился, Теодор
подошел к воротам, а всадник, с большим любопытством приглядывавшийся к
Теодору, тотчас же слез с коня. Прежде чем они заговорили, они уже
почувствовали симпатию друг к другу. У приезжего шляхтича, несмотря на то,
что он был уже стар и некрасив, было что-то очень привлекательное в
выражении рта и во всем лице, исполненном доброты.

Когда Паклевский подошел к нему, он также сделал навстречу к нему
несколько шагов и, не спуская с него взгляда, заговорил таким же ласковым
голосом, как ласково было выражение его рта:

- Прости меня милостивый пан и брат, что я являюсь к тебе незванным
гостем и беспокою тебя. Смешно признаться, но я - заблудился!!

Он выговорил это в такой добродушной простоте, что можно было
поверить ему, если бы слабый румянец, выступивший на его лице, не выдал в
нем какого-то беспокойства, возбуждавшего сомнение.

- Меня зовут Макарий Шустак, бывший ротмистр, - с улыбкой говорил
старик. - Я приехал в Хорощу, чтобы навестить пана Порфирия Пенчковского,
старого товарища по оружию; мне указали дорогу в Ставы, а я, сам не знаю
каким образом, заехал сюда.

- Это еще не так в сторону, - сказал Теодор, - но от нас из Борка
ведет туда такая запутанная дорога, что лучше всего я дам пану ротмистру
проводника.

Говоря это, Паклевский начал, по шляхетскому обычаю, перебирать в уме
всех Шустаков, о каких только он когда-либо слышал в жизни, и вдруг ему
пришло в голову, что старостина и генеральша были из рода Шустаков.

- А, может быть, пан ротмистр дал бы отдохнуть коню, - приветливо
сказал он. - До Ставов порядочный путь, но к вечеру можно поспеть. Правда,
у меня здесь убого, и мать моя больна, так что я не могу принять вас
роскошно, но если не взыщете, то я всем сердцем готов служить вам.

Ротмистр протянул ему обе руки.

- От всей души буду рад отдохнуть у вас, а если вы дадите мне стакан
молока, то это будет самое лучшее угощение.

Теодор крикнул работнику, чтобы он взял коня, и пошел вместе с
ротмистром к крыльцу. Старик с любопытством осматривался кругом.

- Здесь у меня не на что смотреть, - сказал Паклевский, - окрестности
как везде на Подлесье - плоские и печальные.

- Ах, государь мой, - весело заговорил ротмистр, - я там не знаю, как
другие, но мне, в какой бы, хотя самый пустой угол на нашей земле не
завели меня, - мне все кажется красивым и приятным. Это, может быть,
оттого происходит, что я долгие годы из конца в конец странствовал по этой
земле, и мне кажется, что у нас всего красивее. Для нас Господь Бог
сотворил эти равнины и леса, которых мы не ценим, и эти поля, эти болота
так подходят к нашему настроению, к нашим мыслям, что, вероятно, нигде
больше мы не чувствовали бы себя лучше...

Хозяин и гость уселись на крыльце.

- Но я еще не представился пану ротмистру, - сказал Паклевский, - я
Теодор Паклевский, а имение называется Борок.

Ротмистр пристально смотрел на него.

- И что же, так вы смолоду и хозяйничаете здесь?

- О, нет! Я, к сожалению, ничего не понимаю ни в землепашестве, ни в
хозяйстве, - печально смеясь, сказал Теодор, - я служу в канцелярии
князя-канцлера, но Бог наказал меня болезнью матери и - процессом. Я
временно должен переждать в деревне. А могу я спросить пана ротмистра, не