последней копейки, так что уж не на что было есть. По этой-то причине
понадобилось наконец заложить последнее оставшееся имение. Заклад в казну
был тогда еще дело новое, на которое решались не без страха. Чичиков в
качестве поверенного, прежде расположивши всех (без предварительного
расположения, как известно, не может быть даже взята простая справка или
выправка, все же хоть по бутылке мадеры придется влить во всякую глотку), -
итак, расположивши всех, кого следует, объяснил он, что вот какое, между
прочим, обстоятельство: половина крестьян вымерла, так чтобы не было
каких-нибудь потом привязок...
родится, а все в дело годится.
нашего осенила вдохновеннейшая мысль, какая когда-либо приходила в
человеческую голову. "Эх я Аким-простота, - сказал он сам в себе, - ищу
рукавиц, а обе за поясом! Да накупи я всех этих, которые вымерли, пока еще
не подавали новых ревизских сказок, приобрети их, положим, тысячу, да,
положим, опекунский совет даст по двести рублей на душу: вот уж двести
тысяч капиталу! А теперь же время удобное, недавно была эпидемия, народу
вымерло, слава богу, немало. Помещики попроигрывались в карты, закутили и
промотались как следует; все полезло в Петербург служить; имения брошены,
управляются как ни попало, подати уплачиваются с каждым годом труднее, так
мне с робостью уступит их каждый уже потому только, чтобы не платить за них
подушных денег; может, в другой раз так случится, что с иного и я еще
зашибу за это копейку. Конечно, трудно, хлопотливо, страшно, чтобы
как-нибудь еще не досталось, чтобы не вывести из этого истории. Ну да ведь
дан же человеку на что-нибудь ум. А главное то хорошо, что предмет то
покажется всем невероятным, никто не поверит. Правда, без земли нельзя ни
купить, ни заложить. Да ведь я куплю на вывод, на вывод; теперь земли в
Таврической и Херсонской губерниях отдаются даром, только заселяй. Туда я
их всех и переселю! в Херсонскую их! пусть их там живут! А переселение
можно сделать законным образом, как следует по судам. Если захотят
освидетельствовать крестьян: пожалуй, я и тут не прочь, почему же нет? я
представлю и свидетельство за собственноручным подписанием
капитана-исправника. Деревню можно назвать Чичикова слободка или по имени,
данному при крещении: сельцо Павловское". И вот таким образом составился в
голове нашего героя сей странный сюжет, за который, не знаю, будут ли
благодарны ему читатели, а уж как благодарен автор, так и выразить трудно.
Ибо, что ни говори, не приди в голову Чичикову эта мысль, не явилась бы на
свет сия поэма.
избрания места для жительства и под другими предлогами предпринял он
заглянуть в те и другие углы нашего государства, и преимущественно в те,
которые более других пострадали от несчастных случаев, неурожаев,
смертностей и прочего и прочего, - словом, где бы можно удобнее и дешевле
накупить потребного народа. Он не обращался наобум ко всякому помещику, но
избирал людей более по своему вкусу или таких, с которыми бы можно было с
меньшими затруднениями делать подобные сделки, стараясь прежде
познакомиться, расположить к себе, чтобы, если можно, более дружбою, а не
покупкою приобрести мужиков. Итак, читатели не должны негодовать на автора,
если лица, доныне являвшиеся, не пришлись по его вкусу; это вина Чичикова,
здесь он полный хозяин, и куда ему вздумается, туда и мы должны тащиться. С
нашей стороны, если, точно, падет обвинение за бледность и невзрачность лиц
и характеров, скажем только то, что никогда вначале не видно всего широкого
теченья и объема дела. Въезд в какой бы ни было город, хоть даже в столицу,
всегда как-то бледен; сначала все серо и однообразно: тянутся бесконечные
заводы да фабрики, закопченные дымом, а потом уже выглянут углы
шестиэтажных домов, магазины, вывески, громадные перспективы улиц, все в
колокольнях, колоннах, статуях, башнях, с городским блеском, шумом и громом
и всем, что на диво произвела рука и мысль человека. Как произвелись первые
покупки, читатель уже видел; как пойдет дело далее, какие будут удачи и
неудачи герою, как придется разрешить и преодолеть ему более трудные
препятствия, как предстанут колоссальные образы, как двигнутся сокровенные
рычаги широкой повести, раздастся далече ее горизонт и вся она примет
величавое лирическое течение, то увидит потом. Еще много пути предстоит
совершить всему походному экипажу, состоящему из господина средних лет,
брички, в которой ездят холостяки, лакея Петрушки, кучера Селифана и тройки
коней, уже известных поименно от Заседателя до подлеца чубарого. Итак, вот
весь налицо герой наш, каков он есть! Но потребуют, может быть,
заключительного определения одною чертою: кто же он относительно качеств
нравственных? Что он не герой, исполненный совершенств и добродетелей, это
видно. Кто же он? стало быть, подлец? Почему ж подлец, зачем же быть так
строгу к другим? Теперь у нас подлецов не бывает, есть люди
благонамеренные, приятные, а таких, которые бы на всеобщий позор выставили
свою физиогномию под публичную оплеуху, отыщется разве каких-нибудь два,
три человека, да и те уже говорят теперь о добродетели. Справедливее всего
назвать его: хозяин, приобретатель. Приобретение - вина всего; из-за него
произвелись дела, которым свет дает название не очень чистых. Правда, в
таком характере есть уже что-то отталкивающее, и тот же читатель, который
на жизненной своей дороге будет дружен с таким человеком, будет водить с
ним хлеб-соль и проводить приятно время, станет глядеть на него косо, если
он очутится героем драмы или поэмы. Но мудр тот, кто не гнушается никаким
характером, но, вперя в него испытующий взгляд, изведывает его до
первоначальных причин. Быстро все превращается в человеке; не успеешь
оглянуться, как уже вырос внутри страшный червь, самовластно обративший к
себе все жизненные соки. И не раз не только широкая страсть, но ничтожная
страстишка к чему-нибудь мелкому разрасталась в рожденном на лучшие
подвиги, заставляла его позабывать великие и святые обязнности и в
ничтожных побрякушках видеть великое и святое. Бесчисленны, как морские
пески, человеческие страсти, и все не похожи одна на другую, и все они,
низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже становятся
страшными властелинами его. Блажен избравший себе из всех прекраснейшую
страсть; растет и десятерится с каждым часом и минутой безмерное его
блаженство, и входит он глубже и глубже в бесконечный рай своей души. Но
есть страсти, которых избранье не от человека. Уже родились они с ним в
минуту рожденья его в свет, и не дано ему сил отклониться от них. Высшими
начертаньями они ведутся, и есть в них что-то вечно зовущее, неумолкающее
во всю жизнь. Земное великое поприще суждено совершить им: все равно, в
мрачном ли образе, или пронестись светлым явленьем, возрадующим мир, -
одинаково вызваны они для неведомого человеком блага. И, может быть, в сем
же самом Чичикове страсть, его влекущая, уже не от него, и в холодном его
существовании заключено то, что потом повергнет в прах и на колени человека
пред мудростью небес. И еще тайна, почему сей образ предстал в ныне
являющейся на свет поэме.
душе неотразимая уверенность, что тем же самым героем, тем же самым
Чичиковым были бы довольны читатели. Не загляни автор поглубже ему в душу,
не шевельни на дне ее того, что ускользает и прячется от света, не обнаружь
сокровеннейших мыслей, которых никому другому не вверяет человек, а покажи
его таким, каким он показался всему городу, Манилову и другим людям, и все
были бы радешеньки и приняли бы его за интересного человека. Нет нужды, что
ни лицо, ни весь образ его не метался бы как живой пред глазами; зато по
окончании чтения душа не встревожена ничем, и можно обратиться вновь к
карточному столу, тешащему всю Россию. Да, мои добрые читатели, вам бы не
хотелось видеть обнаруженную человеческую бедность. Зачем, говорите вы, к
чему это? Разве мы не знаем сами, что есть много презренного и глупого в
жизни? И без того случается нам часто видеть то, что вовсе не утешительно.
Лучше же представляйте нам прекрасное, увлекательное. Пусть лучше
позабудемся мы! "Зачем ты, брат, говоришь мне, что дела в хозяйстве идут
скверно? - говорит помещик приказчику. - Я, брат, это знаю без тебя, да у
тебя речей разве нет других, что ли? Ты дай мне позабыть это, не знать
этого, я тогда счастлив". И вот те деньги, которые бы поправили
сколько-нибудь дело, идут на разные средства для приведения себя в
забвенье. Спит ум, может быть обретший бы внезапный родник великих средств;
а там имение бух с аукциона, и пошел помещик забываться по миру с душою, от
крайности готовою на низости, которых бы сам ужаснулся прежде.
которые спокойно сидят себе по углам и занимаются совершенно посторонними
делами, накопляют себе капитальцы, устроивая судьбу свою на счет других; но
как только случится что-нибудь, по мненью их, оскорбительное для отечества,
появится какая-нибудь книга, в которой скажется иногда горькая правда, они
выбегут со всех углов, как пауки, увидевшие, что запуталась в паутину муха,
и подымут вдруг клики: "Да хорошо ли выводить это на свет, провозглашать об
этом? Ведь это все, что ни описано здесь, это все наше - хорошо ли это? А
что скажут иностранцы? Разве весело слышать дурное мнение о себе. Думают,
разве это не больно? Думают, разве мы не патриоты?" Да такие мудрые
замечания, особенно насчет мнения иностранцев, признаюсь, ничего нельзя
прибрать в ответ. А разве вот что: жили в одном отдаленном уголке России
два обитателя. Один был отец семейства, по имени Кифа Мокиевич, человек
нрава кроткого, проводивший жизнь халатным образом. Семейством своим он не
занимался; существованье его было обращено более в умозрительную сторону и
занято следующим. как он называл, философическим вопросом: " Вот, например,
Березин Федор
Андреев Николай
Шилова Юлия
Зыков Виталий
Прозоров Александр
Пехов Алексей