тебя по поводу князя.
между прочим, он расспрашивал меня об тебе. Уж как он узнал, что мы
знакомы, - это не твое дело. А только главное в том: берегись ты этого
князя. Это Иуда-предатель и даже хуже того. И потому, когда я увидал, что
он отразился в твоих делах, то вострепетал за тебя. Впрочем, я ведь ничего
не знаю; для того-то и прошу тебя рассказать, чтоб я мог судить... И даже
для того тебя сегодня к себе призвал. Вот это-то и есть то важное дело;
прямо объясняю.
именно я должен опасаться князя.
делам. Но рассуди: мне ведь иные и доверяются-то потому, что я не болтун.
Как же я тебе буду рассказывать? Так и не взыщи, если расскажу вообще,
слишком вообще, для того только, чтоб доказать: какой, дескать, он выходит
подлец. Ну, начинай же сначала ты, про свое.
Маслобоева. Дело Наташи было не секретное; к тому же я мог ожидать для нее
некоторой пользы от Маслобоева. Разумеется, в моем рассказе я, по
возможности, обошел некоторые пункты. Маслобоев в особенности внимательно
слушал все, что касалось князя; во многих местах меня останавливал, многое
вновь переспрашивал, так что я рассказал ему довольно подробно. Рассказ мой
продолжался с полчаса.
быть, и не совсем верно догадалась она про князя, то уж то одно хорошо, что
с первого шагу узнала, с кем имеет дело, и прервала все сношения. Молодец
Наталья Николаевна! Пью за ее здоровье! (Он выпил.) Тут не только ум, тут
сердца надо было, чтоб не дать себя обмануть. И сердце не выдало.
Разумеется, ее дело проиграно: князь настоит на своем, и Алеша ее бросит.
Жаль одного, Ихменева, - десять тысяч платить этому подлецу! Да кто у него
по делу-то ходил, кто хлопотал? Небось сам! Э-эх! То-то все эти горячие и
благородные! Никуда не годится народ! С князем не так надо было
действовать. Я бы такого адвокатика достал Ихменеву - э-эх! - И он с
досадой стукнул по столу.
ведь, Ваня, только хотел тебя насчет этого мошенника предуведомить, чтобы,
так сказать, оградить тебя от его влияния. Кто с ним связывается, тот не
безопасен. Так ты держи ухо востро; вот и все. А ты уж и подумал, что я
тебе бог знает какие парижские тайны хочу сообщить. И видно, что романист!
Ну, что говорить о подлеце? Подлец так и есть подлец... Ну, вот, например,
расскажу тебе одно его дельце, разумеется без мест, без городов, без лиц,
то есть без календарской точности. Ты знаешь, что он еще в первой
молодости, когда принужден был жить канцелярским жалованьем, женился на
богатой купчихе. Ну, с этой купчихой он не совсем вежливо обошелся, и хоть
не в ней теперь дело, но замечу, друг Ваня, что он всю жизнь наиболее по
таким делам любил промышлять. Вот еще случай: поехал он за границу. Там...
сманил одну дочь у одного отца да и увез с собой в Париж. Да ведь как
сделал-то! Отец был вроде какого-то заводчика или участвовал в каком-то
эдаком предприятии. Наверно не знаю. Я ведь если и рассказываю тебе, то по
собственным умозаключениям и соображениям из других данных. Вот князь его и
надул, тоже в предприятие с ним вместе залез. Надул вполне и деньги с него
взял. Насчет взятых денег у старика были, разумеется, кой-какие документы.
А князю хотелось так взять, чтоб и не отдать, по-нашему - просто украсть. У
старика была дочь, и дочь-то была красавица, а у этой красавицы был
влюбленный в нее идеальный человек, братец Шиллеру, поэт, в то же время
купец, молодой мечтатель, одним словом - вполне немец, Феферкухен какой-то.
князь-то и подлез к дочери, да так подлез, что она влюбилась в него, как
сумасшедшая. Князю и захотелось тогда двух вещей: во-первых, овладеть
дочкой, а во-вторых, документами во взятой у старика сумме. Ключи от всех
ящиков стариковых были у его дочери. Старик же любил дочь без памяти, до
того, что замуж ее отдавать не хотел. Серьезно. Ко всякому жениху ревновал,
не понимал, как можно расстаться с нею, и Феферкухена прогнал, чудак
какой-то англичанин...
Было ж это в городе Санта-фе-де-Богота, а может, и в Кракове, но вернее
всего, что в фюрстентум11 Нассау, вот что на зельтерской воде написано,
именно в Нассау; довольно с тебя? Ну-с, вот-с князь девицу-то сманил, да и
увез от отца, да по настоянию князя девица захватила с собой и кой-какие
документики. Ведь бывает же такая любовь, Ваня! Фу ты, боже мой, а ведь
девушка была честная, благородная, возвышенная! Правда, может, толку-то
большого в бумагах не знала. Ее заботило одно: отец проклянет. Князь и тут
нашелся; дал ей форменное, законное обязательство, что на ней женится.
Таким образом и уверил ее, что они так только поедут, на время,
прогуляются, а когда гнев старика поутихнет, они и воротятся к нему
обвенчанные и будут втроем век жить, добра наживать и так далее до
бесконечности. Бежала она, старик-то ее проклял да и обанкрутился. За нею в
Париж потащился и Фрауенмильх, все бросил и торговлю бросил; влюблен был уж
очень.
----
князю, разумеется, жениться нельзя было: что, дескать, графиня Хлестова
скажет? Как барон Помойкин об этом отзовется? Следовательно, надо было
надуть. Ну, надул-то он слишком нагло. Во-первых, чуть ли не бил ее,
во-вторых, нарочно пригласил к себе Феферкухена, тот и ходил, другом ее
сделался, ну, хныкали вместе, по целым вечерам одни сидели, несчастья свои
оплакивали, тот утешал: известно, божьи души. Князь-то нарочно так подвел:
раз застает их поздно да и выдумал, что они в связи, придрался к чему-то:
своими глазами, говорит, видел. Ну и вытолкал их обоих за ворота, а сам на
время в Лондон уехал. А та была уж на сносях; как выгнали ее, она и родила
дочь... то есть не дочь, а сына, именно сынишку, Володькой и окрестили.
Феферкухен восприемником был. Ну вот и поехала она с Феферкухеном. У того
маленькие деньжонки были. Объехала она Швейцарию, Италию... во всех то есть
поэтических землях была, как и следует. Та все плакала, а Феферкухен
хныкал, и много лет таким образом прошло, и девочка выросла. И для князя-то
все бы хорошо было, да одно нехорошо: обязательство жениться он у ней назад
не выхлопотал. "Низкий ты человек, - сказала она ему при прощании, - ты
меня обокрал, ты меня обесчестил и теперь оставляешь. Прощай! Но
обязательства тебе не отдам. Не потому, что я когда-нибудь хотела за тебя
выйти, а потому, что ты этого документа боишься. Так пусть он и будет у
меня вечно в руках". Погорячилась, одним словом, но князь, впрочем, остался
покоен. Вообще эдаким подлецам превосходно иметь дело с так называемыми
возвышенными существами. Они так благородны, что их весьма легко обмануть,
а во-вторых, они всегда отделываются возвышенным и благородным презрением
вместо практического применения к делу закона, если только можно его
применить. Ну, вот хоть бы эта мать: отделалась гордым презрением и хоть
оставила у себя документ, но ведь князь знал, что она скорее повесится, чем
употребит его в дело: ну, и был покоен до времени. А она хоть и плюнула ему
в его подлое лицо, да ведь у ней Володька на руках оставался: умри она, что
с ним будет? Но об этом не рассуждалось. Брудершафт тоже ободрял ее и не
рассуждал; Шиллера читали. Наконец, Брудершафт отчего-то скиснул и умер...
принял, проклял, она умерла, а князь перекрестился от радости. Я там был,
мед пил, по усам текло, а в рот не попало, дали мне шлык, а я в подворотню
шмыг... выпьем, брат Ваня!