усерднее пряталась, тем неуклоннее ее голос таял в Чьем-то Другом, бросавшем
в дрожь при попытке увидеть, как в "Северных элегиях", кто скрыт за
местоимением "я".
набиравшие силу в просодической перспективе времени. Поэзия Ахматовой
предельно конкретна, но чем конкретнее был образ, тем неожиданнее его делал
выбранный стихотворный раз мер. Стихотворение, написанное ради сюжета,- как
жизнь, прожитая ради некролога. То, что зовется музыкой стиха,- на самом
деле, время, перекроенное так, чтобы переместить содержимое рифмованных
строк в фокус лингвистической неповторимости.
стереоскопическое строение. Сила Ахматовой - в умении выразить надличностную
эпическую стихию музыки в гармонии с действительным содержанием, особенно
начиная с 20-х. Эффект
обнаруживаете вдруг, что опереться можно только о горизонт.
исчезает при переводе, а на бумаге остается одномерное "содержание". С
другой стороны, русский читатель тоже был долгое время лишен подлинного
знакомства с Ахматовой. У пере вода и у цензуры немало общего, в обоих
случаях в основе лежит принцип возможного, а языковой барьер по высоте
сравним с воздвигнутым государством. Ахматова окружена одним и другим, и
только первый начинает давать трещины.
четырех лет у нее не вышло ни одной книжки. Правда, после войны два раза
издавались ее стихи - перепечатанная любовная лирика, разбавленная
патриотическими военными стихами и г рубыми виршами, славящими приход мирных
дней. Последними она надеялась помочь сыну, который все равно просидел в
лагерях восемнадцать лет. Эти сборники ни в коем случае нельзя считать
авторскими, их составляли чиновники государственного издательства и вы
пускали в свет, дабы убедить публику, главным образом иностранную, что
Ахматова жива, благополучна и лояльна. Туда вошло около пятидесяти
стихотворений, никак не отражающих созданное ею за четыре десятилетия.
спутать место. Для ее удушения сплотились разные силы, но основная роль
принадлежала истории, чья главная черта - пошлость, а главное доверенное
лицо - государство. К Anno MCMXX I, т.е. к 1921 году, новорожденное
государство успело дотянуться и до Ахматовой, приговорив к расстрелу ее
первого мужа, Николая Гумилева (не исключено, что с ведома Ленина).*(1)
Исходя из первобытного принципа "око за око", власти не вправе были ждать о
т нее ничего, кроме жажды мести, тем более в связи с общепризнанной
автобиографической тенденцией ее стихов.
уничтожению в следующие пятнадцать лет всего ее круга, включая ближайших
друзей - поэтов Владимира Нарбута и Осипа Мандельштама. Наконец, арестовали
сына, Льва Гумилева, и второго м ужа, искусствоведа Николая Пунина, вскоре
умершего в заключении. Потом началась война.
Не было чернее их и в жизни Ахматовой. Жизнь в те годы, или, точнее,
множество оборванных тогда жизней, увенчали ее музу венком скорби. Стихи о
любви уступили место стихам па мяти мертвых. Смерть, ранее казавшаяся
выходом из тупика страсти, стала обыденностью, не зависящей ни от каких
страстей. Из поэтического образа смерть перешла в разряд прозы жизни.
также и смерть, и, во-вторых, считая себя виноватой в том, что уцелела. По
сути, ее стихи памяти мертвых - не что иное, как попытка включить их или
хотя бы ввести их в структ урную ткань поэзии. Она не увековечивала
погибших. Большинство из них составляли гордость русской литературы и сами
себя увековечили. Она стремилась совладать с бессмысленностью существования,
внезапно разверзшейся перед ней уничтожением источников смысл а, приручить
мучительную бесконечность, населив вечность тенями близких. Стихи в память
мертвых - только они удерживали членораздельную речь на грани безумного воя.
рифмы, сбивчивой строчкой, перебивающей гладкое течение речи,- но те стихи,
где говорилось впрямую о чьей-то смерти, свободны от этого. Она как бы
опасается оскорбить погибших
любовных стихов. Она говорит с мертвыми, как с живыми, не прибегая к
традиционному стилю "На смерть ***", и не стремится сделать ушедших
идеальными, безупречными собеседниками, ко торых поэты ищут и находят среди
усопших либо среди ангелов.
пользуются для выражения жалости к себе, для упражнений в метафизике,
доказывающих подсознательное превосходство уцелевшего перед павшим,
большинства (живых) перед меньшинством ( мертвых). У Ахматовой нет этого и в
помине. Она не обобщает покойных, а говорит детально о каждом. Она
обращается к меньшинству, к которому ей причислить себя легче, чем к
большинству. Смерть ничего не изменила в их облике - так как же можно
использоват ь их в качестве отправной точки для возвышающих и возвышенных
рассуждений.
перепечатаны и записаны. Они хранились в памяти автора и еще нескольких
человек для пущей сохранности. Время от времени она производила переучет: ей
наизусть читали те или иные отрывк и. Предосторожность была не лишней - люди
пропадали за менее страшные дела, чем клочок бумаги. Она не так боялась за
себя, как за сына, которого в течение восемнадцати лет пыталась вызволить из
лагерей. Клочок бумаги мог обойтись слишком дорого, ему дор оже, чем ей,
потерявшей все, кроме последней надежды и рассудка.
стихи бесспорно автобиографичны, но сила их вновь в обычности биографии
Ахматовой. "Реквием" оплакивает скорбящих: мать, потерявшую сына, жену,
потерявшую мужа; Ахматова пе режила обе драмы. В этой трагедии хор гибнет
раньше героя.
автора;*(2) понимание и всепрощение, кажется, превышающие мыслимый предел,
рождаются ее сердцем, сознанием, чувством времени. Ни одна вера не даст силы
для того, чтобы понять, п ростить, тем более пережить гибель от рук режима
одного и второго мужа, судьбу сына, сорок лет безгласия и преследований.
Никакая Анна Горенко не смогла бы такого вынести; смогла - Анна Ахматова,
при выборе псевдонима прямо провидевшая грядущее.
действительностью, непостижимой простому человеческому разуму, вместить ее в
конечные рамки. В каком-то смысле за именем Анны Ахматовой стоял весь народ,
чем объясняется ее популя рность, что дало ей право говорить от имени всех
людей и с ними говорить напрямую. Ее поэзия, читаемая, гонимая,
замурованная, принадлежала людям. Она смотрела на мир сначала через призму
сердца, потом через призму живой истории. Другой оптики человечест ву не
дано.
Умение прощать она почерпнула здесь же, ибо всепрощение не религиозная
добродетель, а свойство времени, земного и метафизического. Стихи ее уцелеют
независимо от того, опубли куют их или нет, потому что они насыщены
временем, а язык древнее, чем государство, и просодия сильнее истории. Да и
не нужна ей история, а нужен поэт - такой, как Анна Ахматова.
* Перевод с английского А. Колотова
* 1. В оригинале: "allegedly on the direct order of ... Lenin" - "как утверждается, по прямому приказу ... Ленина". - С. В.
* 2. В оригинале: "The degree of compassion ... can be explained only by the author's Orthodox faith..." - "Степень сострадания ... может быть объяснена только православной религиозностью автора...". - С. В.
___
* Перевод текста "То Please a Shadow" выполнен по изданию: Joseph Brodsky. Less Than One. Selected Essays. Farrar Straus Giroux, New York. 1986.
* (c) Елена Касаткина (перевод), 1997.
либо по необходимости, как Конрад, либо из жгучего честолюбия, как Набоков,
либо ради большего отчуждения, как Беккет. Принадлежа к иной лиге, летом
1977 года в Нью-Йорке, прожив в этой стране пять лет, я приобрел в лавке
пишущих машинок на
порой стихи) по-английски из соображений, имевших мало общего с
вышеназванными. Моим единственным стремлением тогда, как и сейчас, было
очутиться в большей близости к человеку, кот орого я считал величайшим умом
двадцатого века: к Уистану Хью Одену.
потому, что я родился в России и в ее языке (от которого не собираюсь
отказываться - и надеюсь, vice versa*(1)), сколько из-за интеллекта этого
поэта, который, на мой взгляд, не имеет себе равных. Тщетность этих усилий я
сознавал еще и потому, что Оден уже четыре года был мертв. Однако, по моему
мнению, писание по-английски было лучшим способом приблизиться к нему,
работать на его условиях, быть судимым если не по его кодексу
Суворов Виктор
Посняков Андрей
Эриксон Стивен
Прозоров Александр