могу больше терпеть ее вечных капризов, ее постоянного дурного настрое-
ния, от того, что не мажется губная помада, что не дует фен, что опять
нечего надеть и кончились французские духи. Она все время кричит на сы-
на, на твоего внука, он весь съеживается и плачет, я не могу на него
смотреть, он так заикой останется, я ненавижу эту толстую ханжу-тещу,
которая всем в глаза говорит одно, а за спиной - другое, да и тесть хо-
рош, поливает советскую власть на чем свет стоит, мне надоело быть у них
извозчиком, шофером, официантом, прислугой... Ты понимаешь, отец, я не
выдержал, я ушел, просто встал и тихо закрыл за собой дверь. А потом бы-
ло поздно... Что мне теперь делать, папа?! Ты же мужчина, скажи что-ни-
будь, у тебя же были аналогичные ситуации в жизни, когда тебе надо было
вернуть женщину. Помоги...
сильный, мудрый отец должен был протянуть руку помощи, на которую сын
мог опереться, как на землю. В этот момент и пронзила Горина мысль, по-
казавшаяся ему и верной, и странной - острый пик страдания открыл в Дюке
человека, оказалось, что Дюк любит своего сына, не терпит лжи и ханжест-
ва, неужели, чтобы стать Человеком человек должен страдать, и только че-
рез страдание - путь к вершинам нравственности? Кто же это все так уст-
роил? И если это истина, то мир без страданий невозможен и страдание сы-
на - его крест, который он должен, он обязан нести... Или здесь что-то
не так и можно все-таки найти слова, которые объяснят сыну, передадут
отцовский горький опыт, чтобы сын не творил уже единожды сделанных оши-
бок.
Юлии. - Эдуард у вас? Нет, не передавайте ему трубку, я вам все выскажу,
а там поступайте, как знаете. Вот что, папаша, хватит с меня. Ушел ваш
Эдючка и слава богу. Какая же я была дура, что мать послушалась. Правду
говорят, что в тихом омуте черти водятся. Пай-мальчик ваш, Дюк-Звездюк,
если не сказать покрепче, тряпка, мешок с дерьмом, а с
пре-тен-зи-я-ми... Придет с работы, плюхнется на диван - то ему подай,
рубашка чтобы каждый день была обязательно свежая, больше одного дня не
носит, нет, все вежливо, все тихо, но палец о палец в доме не ударит. А
как он с сыном разговаривает?! Отведет в угол и говорит ему тихим голо-
сом гадости, а самого трясет от злобы, он же его заикой оставит. А вы
знаете, почему за пять лет он ни разу не выехал заграницу хоть на неде-
лю, хоть на день? Врачей боится, неженка. Я уж и так перед родителями, и
сяк изворачивалась, а он все канючит - попроси отца, он все может, дос-
тань справку о здоровье. Не будет батя этого делать, понимаете? И потом
кто такой Эдуард Горин, чтобы что-то о себе воображать? Кому он нужен со
своими сто шестьдесят в месяц? Нам его зарплаты на бензин не хватает,
сейчас любой кооператор деньги лопатой гребет, с трех миллионов партий-
ные взносы официально платит. Мы же его кормим, поим, одеваем, мы же его
со-дер-жим. Знайте, что я давно и всерьез подыскивала ему замену и рога
ему трижды наставила, только, эх, не попался мне пока еще мужик по пле-
чу, уж я бы его не упустила, уж мы бы с ним зажили и потом сына все-таки
жалко... А машину я ему не отдам, дудки, пусть завтра же вернет и ключи
в почтовый ящик опустит. Все. А ведь я его догнала во дворе, вылетела из
постели в одной рубашке, как псих, думала стряслось чего, а как поняла,
что он уходит, спросила, ты, Эдик, хорошо подумал? Знаете, что он мне
ответил? Привет горячий - вот его последние слова, уважаемый папаша, ну
и слава богу, хоть избавимся мы от вас, как обуза с плеч, вот и катитесь
вы всем семейством, и вы со своими стишками, и выродок ваш, ветер в па-
рус, понятно?
разбилась судьба, осиротел внук - что сказать сыну? Что жена изменяла
ему? Что, как сутенер, он состоит на содержании женщины? Что страх перед
врачами лишает его даже мужского подобия - какой же он после всего этого
глава семейства, который испокон века и кормилец, и защитник?
эмоции, сошла накипь обиды, утром Горин пришел к выводу, что был прав на
все сто, не полез в потемки души даже собственного сына. Горин молча
выслушал исповедь Дюка и тираду Юлии, молчание Горина и оказалось той
помощью, в которой они нуждались - сами во всем разобрались, хотя у Го-
рина и по сей день осталось гадливое ощущение человека, оказавшегося
свидетелем дурной истории. Правда, ссора прорвала зреющий нарыв, Дюк
взял на себя часть бытовых обязанностей и, пересилив себя, пошел к вра-
чам, получил нужную справку о здоровье и оформлялся не то в Болгарию, не
то в Польшу.
ройка коснулась и его близких, не уйди сват на пенсию, глядишь уехали бы
Дюк с Юлией заграницу и продолжали бы внутренне гнить их семейные отно-
шения или возник симбиоз, внутри которого вырос бы неизвестно какой внук
- панк, рокер, токсикоман... Очищается не страдающий, очищается состра-
дающий, нравственными были чувства Эдика, когда он страдал из-за сына -
вот где жила истина.
веты, светлыми пятнами оставшиеся в памяти. Джаз и Волга. Сразу скинут
десяток лет, неужели десять как минуло?
цвести не тускнеющий праздник жизни - три дня джазового фестиваля в
Ярославле. Славен вольный Ярославль - до революции тысяча двести храмов,
сейчас на тысячу меньше - дающий приют племени странных музыкантов, уж,
казалось, что совсем не сочетаемо, так это мужик и джаз американский,
джаз и русская Волга, но приехал при полном расцвете развитого социализ-
ма патриарх джаза Дюк Элингтон именно в Ярославль, где умыкнули его из
гостиницы в ночи, а вернули под утро после "джема" - братского совмест-
ного инструментального многоголосия на любую вольно избранную музы-
кальную тему. Еще в начале пятидесятых, сквозь рев глушилок прорывался
низкий голос Виллиса Кановера и выжимала медь духовых мерную поступь по-
зывных "Садись в поезд А" Дюка Элингтона, звенели архангелами трубы Луи
Армстронга и Дизи Гиллеспи, заливался кларнет Бени Гудмена, рассыпалось
серебро клавишных синкоп Эола Гарнера и Оскара Питерсона, кричал челове-
ческим голосом саксофон Чарли Паркера.
ся в памяти нынешних молодых, Горин и сына прозвал Дюк в честь Элингто-
на. Многих джазменов Горину посчастливилось видеть в концертах - тех же
Гудмена и Элингтона, до сих поржжет сожаление, что прервал гастроли и
отказался выступать в Москве Оскар Питерсон из-за того, что Госконцерт
не нашел ему лучшей гостиницы, чем второразрядный "Урал".
совершенно несхожих, в отличие от совэстрады, талантов - и одержимый ви-
олончелист, с головой погруженный в тягучие волны воловьих жил своего
инструмента, и хромой ударник, полчаса развешивающий и расставляющий на
пустой сцене барабаны, барабанчики, бубны, горшки, тарелки, тарелочки,
связки бубенцов, а потом в тишине зала, касаясь этих предметов, заста-
вивший их отозваться каждого своей партитурой в симфонии ударных "Разго-
воры", и дуэт пианиста с ксилофонистом, который трижды начинал в отчаян-
ном ритме выстукивать свою импровизацию и трижды сбивался, пока, нако-
нец, не бросил палочки и ушел за кулисы, но зал зааплодировал и смолкал
до тех пор, пока ксилофонист не вернулся и не сыграл-таки пьесу до кон-
ца, заслужив овацию, и трио, квартеты, квинтеты, биг-бенды - большие ор-
кестры - раскачивали зал, а вместе с ними, казалось, и дворец культуры с
колоннами, и древний русский город с обкомом во главе. Зал не просто
слушал, это невозможно на джазовом фестивале - зал переживал вместе с
солистом, радовался и кричал, погружался в сумасшедшую тьму подкорки и
парил в высотах гармонии. Ведущий, знавший всех музыкантов и добрую по-
ловину зала, не объявлял номер "Соло для песочных часов с боем" или "Би-
сер в ежовых рукавицах", а беседовал, высказывал свое мнение, что тут
особенного по нынешним понятиям, а тогда звучало как декларация прав че-
ловека.
добие выставки, один эстамп запомнился Горину - черно-белый, без теней,
скрючился на трехногом стуле голый человек в обнимку с саксофоном, рядом
на краю стола - бутылка портвейна "Лучший" за один рубль двадцать семь
копеек и огрызок яблока. Черно-белые будни джаза и фейерверк фестива-
ля...
рин удачно вышел на остановку и сел в подошедший автобус. Раскачиваясь
на дорожных колдобинах, кренясь на поворотах и натужно подвывая при пре-
одолении постоянного подъема, машина забралась, наконец, на ровную пло-
щадку. День был погожий, весеннее солнце неярко ослепило Горина, он,
улыбнувшись, зажмурился, обернулся и увидел Гору.
сидящих на скамейках, ни в стоящих разбросанной группкой на остановке
автобуса, ни в идущих на процедуры или возвращающихся с процедур, ни в
белых корпусах санатория, четырьмя ступенями забирающихся вверх по скло-
ну, ни в параллельно провисших тросах фуникулера, ни в ретрансляционной
мачте, уткнувшейся в небо - вечность была в Горе. Море - также зеркало
вечности, но в волнах бесконечного движения, Гора же, не торопясь, взды-
малась из недр, вздох ее величия исчисляется миллионами оборотов Земли
вокруг Солнца. Гора хранила молчание вечности и сто сорок восемь лет на-
зад, когда Лермонтов ехал навстречу своей смерти. В неотвратимости про-
исшедшего увиделась Горину предначертанность гибели поэта и ощутилась
невидимая связь с днем сегодняшним.
одной из них небольшая прихожая с вешалкой, на которой висел чей-то
плащ, в комнате две кровати вдоль стены, разделенные тумбочкой, и стек-
лянный проем, за которым, как в раме картины, маленький балкончик и
Каменистый Артем
Прозоров Александр
Курылев Олег
Орлов Алекс
Шилова Юлия
Шилова Юлия