Чтение 57–й страницы книги ~Твоя заря~

хотелось увидеть, убедиться, наделена ли она в самом деле теми чарами,
которые ей приписывали, той колдовской способностью пусть на миг, пусть
даже призрачно улыбнуться тебе с полотна уголками губ или же, наоборот,
неким живым дуновением грусть на тебя навеять.

- Понимаем, что это секрет,- смущались мы,- но ничего же с ней не
случится... Покажите.

Он хитровато улыбнулся, весело подмигнул нам хмельным своим глазом.

- Подождите... Сначала достаньте мне под кроватью вот тот фолиант...

Положив перед собой на табуретку запыленный тяжеленный альбом, он не
спеша развернул его и стал нам показывать, какие картины бывают на свете.
У нас глаза разбегались, нас ослепляло красотой обнаженных тел, а Художник
тем временем объяснял двум юным невеждам тайны форм, светотени, ему
хотелось одним махом ввести их в дебри мифологических сюжетов, он сыпал
именами, о которых юнцы эти прежде и не слышали.

- Кому в далеком будущем все это перейдет? - спрашивал он будто сам
себя.- Для кого редчайшие эти шедевры?

Я хотел бы представить себе далеких потомков... Будут ли достаточно
пытливы их души? Что скажет им любая из дошедших до них мадонн? Мадонны
ведь создавались, чтобы излучать радость на всех живущих, и сами они тоже
должны бы видеть вокруг себя торжество жизни и радости,- верно ведь,
хлопцы?

Будто кого-то вспомнив, Художник пожаловался нам, что много еще людей
живет упрощенной, бездуховной, фактически примитивной жизнью. Разжигают в
себе вражду и ненависть даже тогда, когда без этого мо1ли бы обойтись. А
природа ведь позаботилась о нас: дала все, чтобы человеку легче было
избежать страданий... Приблизиться к счастью...

- А вы? - спросил его тогда Кирик.- Сами-то приблизились? Неспроста же
вам люди сочувствуют: такой человек, а ходит как нищий. С талантом, а
страдает всю жизнь.

- А если я хочу страдать? - помрачнел Художник.- Может, в этом
потребность моей души? Для вас это странно? Только не подумайте, что перед
вами чудак, не умеющий радоваться жизни... Бродяга, бобыль, ну и что? Ищет
то, чего не найти, нашел или потерял - кому какое дело?

Вечные ли краски ищу или самого себя... главное - идти, видеть, любить,
в этом жизнь. Кто ищет, тому всегда быть в дороге. Человек и просторы
полей, утренняя заря и земля в колосьях - это существенно, а остальное
суета, хлопцы, остальное - трын-трава! Суета сует!

Рисовать, творить - это на роду ему было написано, от матери завещано,
так он считал. Чтобы осуществить себя, найти в душе силы достойно
воссоздать красоту природы и человека, для этого требуется поиск всей
жизни и никак не меньше. Могут, конечно, и тщетными оказаться твои
искания, ну а вдруг? Вдруг испытаешь вот то самое озарение?

- Видели вы, хлопцы, пчелу, когда она забирается в цветок? Утонув в
золотой пыльце, аж стонет там от счастья и упоения - нашла, что искала...
Божественный для нее миг! Может, апофеоз жизни... А могла же и не найти,
не долететь, могла на лету погибнуть... Ну и что? Где поиск, где полет к
прекрасному, там природа страха не ведает, вот в чем суть. А наш брат,
хлопцы, тоже ищет свои нектары, свой апофеоз... И если есть у тебя
заветная цель, то что по сравнению с ней какие-то жизненные неурядицы,
путевые невзгоды, которые иных так пугают?

А потом обращался к Кирику:

- Мне бы хотелось тебя нарисовать в этой твоей юнгштурмовке,-
осоавиахимовская, с настоящим ремнем юнгштурмовка и правда как-то ладно на
Кирике сидела, придавая ему молодецкий вид.- Вот выйду из кризиса и сразу
берусь завершать начатое... А относительно молодежи у меня тоже зреет
интересный замысел... Юность, входящая в жизнь... О, вам еще многое
придется пережить, хлопцы. Европа в тревоге, коричневое зло распускает
щупальца, еще будет всего... Я до того времени вряд ли доживу, а вот вам,
пожалуй, придется за правду постоять.

Вон палят рейхстаг... Димитрова судят... Да, испытании, друзья, вам не
миновать...

- А мы не боимся! - с задором отвечаем ему.- Мы хоть сейчас... На
значки ГТО уже сдаем, в тир ходим...

- Знаю, родом не из пугливых... А если уж придется, пусть вас она вот
хранит...

И тогда мы впервые увидели у него ту, что на белоснежной фарфоровой
тарелке, в вспке из синих васильков...

Однако это еще не была Винниковна. Мы напомнили Художнику о ней:

- А где же Надька?

Старик порылся в углу за печью среди рухляди и хлама, извлекая из
какого-то тряпья совсем небольшую картинку, повернул ее к нам, и вдруг,
как от солнца, стало светлее в этом его сумрачном жалком жилище.

- Вот вам моя Мадонна...

Мы сразу узнали ее, смуглую нашу степнячку, с задумчивостью на лице, с
совсем еще малеп-ьким дитем на руках. Вся будто окутана тихим сиянием
материнской любви и преданности, взгляд ее опущен вниз, к прильнувшему к
ней ребенку, а яблоки над молодой матерью нависают меж листьев таким
венком, точно уродило яблоками все небо и прозрачная роса вот-вот начнет
капать с них, окрашенная цветом утренней зари...

Мы и слова не могли вымолвить от волнения, от близости чуда, стояли над
картиной, радостно изумленные, и в какой-то миг, сй-же-ей, заметили, как
уста ее, нашей Надьки, трепетно чуть шевельнулись в улыбке, обращснной к
младенцу, а может быть, и к нам.

Так вот она, наша Мадонна под яблоней... Стоит, слегка головой
склонилась к ребенку, младенцу отдана вся ее материнская нежность, вся
дума-задума, сквозящая в тихом ласковом взгляде. Сила картины была
сосредоточена именно в этом взгляде молодой матери: ничего для нее в мире
не существует сейчас, кроме крохотной жизни ее дитяти, и она, мать, будто
оберегает его своим взглядом от каких-то тревог и напастей, от никому еще
не ведомых бедствий, которые, может, только мать и способна предугадать
своим материнским инстинктом...

Надька Випнпковна, своя же, тсрновщанская, и вдруг вот стала картиной,
может, даже самой вечностью стала,- что-то подобное ощутили мы,
всматриваясь в изображение, хотя думалось нам тогда, наверное, не такими,
как сейчас, а несколько иными словами.

Выходит, ошиблись наши сельские говорухи, те, кто подвергал сомнению
само даже существование картины, а коль и есть, мол, она, то все равно
этот странствующий неуловидуша не выдержит, сбудет свою картину, когда
приспичит опохмелиться. Однако же устоял, не пустил по ветру, бережет как
самое ценное сокровище своей небольшой коллекции... Художник будто и не
сомневался, что именно такое впечатление произведет на нас его творение,
что мы будем поражены, потрясены увиденным, поэтому совсем спокойно,
каким-то нарочито будничным голосом он стал нам объяснять:

- Изо всех мадонн только у Луки Крапаха ость такая - под яблоней. Но у
меня, я считаю, она получилась удачней,- говорил он без какой-либо
скромности.- Моя живее... Со временем, хлопцы, надеюсь, и вы сумеете
оценить вот эту сочность красок, насыщенность цвета...

- И все это благодаря нашей Терновщине,- пошутил,, тогда Кирик
Заболотный.- Не станете же вы отказываться, что эти краски из нашего
зелья, из наших степей и оврагов?

- Не возражаю, все это ваше,- поддержал шутку Художник.- Вам же и
возвериется.

После осмотра он стал заворачивать картинку снова в тряпье такое, что
неловко даже было смотреть. Обернул бережно, молча, и уже снова скрылось
его творение где-то там, в куче хлама.

Спустя некоторое время прошел слух, что к Художнику приезжали
представители из столичных музеев с намерением приобрести его работу, но
чем закончились их переговоры, жители Козсльска могли только гадать.

Позже, когда мы уже были студентами, с чувством радости прослышали от
друзей, оставшихся в районе, будто бы Мастер опять взялся за роспись
райклуба, иногда ходит по селам, ищет среди колхозниц типаж, и работа,
хотя и не ударными темпами, все-таки движется... Это порадовало нас. А
потом вдруг трагическая весть из Терновщипы:

ночью, в свирепую вьюгу пробивался куда-то Художник и невдалеке от
бывшего хуторка Романа Винника нашли его утром закоченевшего - в том же
вечном своем плаще и шляпе, а на груди, под одеждой, аккуратно завернутая
в тряпочку, припрятана была его картинка, не утратившая и среди снегов
яркой свежести красок,- только в уголках губ изображенной вместо улыбки
появилась скорбь, а на щеке льдинкой застыла крупная, будто совсем живая,
слеза.

Куда он направлялся, откуда шел и что погнало его в наши степи в такое
ненастье, никто бы не смог объяснить.

Это и поныне остается загадкой. Привезли тело к сельсовету, составили
бумагу по этому несчастному случаю, заактировали (именно так сообщалось) и
мольберт, и краски, и бывшую при нем нашу терновщанскую Мадонну, а потом
передали все это в область, в музей, где среди тысяч экспонатов взяли и
его Мадонну на учет,- в хранилищах, в запасниках исчезли, затерялись ее
следы...

А может, и не совсем затерялись?

Участники освобождения Харькова хорошо помнят, как фашисты жгли при
отступлении картинную галерею. Готовились к поджогу тщательно, бензином из
канистр обливали все этажи, а возле выхода из галереи выставили еще и
специальную команду автоматчиков, готовых стрелять в каждого, кто
попытался бы картины спасать... Для чего нужен был этот поджог, еще одна
безумная акция вандализма? И только ли одно помутнение разума, слепая
озлобленность обреченных свершала его? Или, может, как раз п этом огнище
должны были исчезнуть следы расхищений, совершенных высокопоставленными
чиновниками рейха, которые еще раньше успели ограбить галерею, отобрав и
тайно отправив самые ценные экспонаты куда-то на Запад?

Известно, что несмотря на выставленную врагом вооруженную стражу двое