перекупить у Люси?..
вниз и, когда столкнулся с твердой поверхностью асфальта, рассыпался
едва различимыми с высоты искрами. Что, не понравилось? вздрогнул
Арсений от неожиданного ждановского голоса из-за спины. А я тут читал
недавно старикам. Ну, тем, кто все это пережил, - на них очень
подействовало. И ребята хвалили. И Владимирский. А что касается Яшки -
ты ж его знаешь. Арсений обернулся: перерыв? Угу. Курят, и Юра кивнул
на площадку сквозь застекленную дверь. На стариков это, в самом деле,
должно подействовать: им тоже есть в чем оправдываться. Во всяком
случае, выжившим, подумал Арсений, а вслух сказал: видишь ли, мне
кажется, разные истории только тогда становятся литературой, когда
приоткрывают самую главную мировую тайну: человек может, человек
должен приподниматься над собою, над своей животной, крысиной
сущностью. Другими словами, когда они приоткрывают в человеке Бога...
Ну? вопросительно произнес Юра, демонстрируя междометием свое покуда
непонимание и приглашение продолжать, хоть Арсению и показалось, что
непонимание снова, как и в самом отрывке, - насильственное. О чем ты
написал? О поведении стаи животных? Оно достаточно подробно освещено в
специальных трудах. О том, что человек в некоторых обстоятельствах
звереет? Это общее место. Я тебе больше скажу: он звереет и в куда
менее экстравагантных обстоятельствах. Он чаще всего целую жизнь
проживает по звериным законам. Что, вообще говоря, куда страшнее. Но
тоже - общее место. Не способность же человека быть скотом вселяет в
нас определенную надежду! Вот если бы твой мальчишка отдал доходяге
свой собственный довесочек... Ты просто не знаешь, что такое голод!
взорвался Юра. Такого произойти не могло! Никто никому не отдал бы
свой довесочек! Действительно, не знаю. И блокады не пережил. Может,
ты и прав... Разумеется, прав! крикнул Юра. Но в рассказе - или что
там у тебя? Арсений почему-то тоже уже кричал, - глава из романа? -
так вот: в романе! мы же говорим не о физиологическом очерке и не о
мемуарах - о Литературе! - в романе мальчик должен был довесочек
отдать. Мог тут же пожалеть о содеянном. Мог броситься к доходяге и
попытаться вырвать хлеб у того изо рта, из пищевода, из желудка. Мог
пнуть доходягу ногой. Но сначала - отдать! На худой конец пусть
мальчишка, как и у тебя, по правде, что ли, ничего не отдает, но тогда
он обязан почувствовать, что катастрофа произошла по его вине, что
самый главный, что единственный убийца - он. Мальчик не имеет права
ссылаться на других, на ситуацию, а только ощущать единоличную,
индивидуальную ответственность за все, что происходит вокруг.
литературе. И когда твой мальчишка шагает домой, продолжал
разволновавшийся Арсений, этот не отданный доходяге кусок не лезет в
глотку. Ну, там не знаю - выбрасывает мальчишка хлеб или нет. Может,
просто начинается приступ рвоты - рвоты этим хлебом. Понимаешь? Вот
что тогда станет главным, а лишние подробности сами собою превратятся
в ненужные и уйдут. Рассказ стянется сюда, к центру, сделал, наконец,
и Арсений вид, будто говорит только о литературе. А то, знаешь, пока
как-то скучновато, затянуто...
повороту разговора, который сам так неосторожно и завязал, но от
необходимости отвечать спас Арсения появившийся в лоджии Пэдик: все,
ребята, кончайте. Пошли. Ты будешь читать что-нибудь? Буду. Стихи?
Арсений кивнул. Новые? старые? Успокойся, Паша, Я сам все скажу.
пачку испечатанных листков, что утром получил у машинистки. Он так и
не научился справляться с охватывающим в подобных ситуациях волнением:
пересохшее горло, кровь, прилившая к лицу, - хотя давно уже ходил в
классиках и дважды - за прозу и за стихи - лауреатах. Впрочем, рыжая
девочка, не желающая до самого светла иметь дело с унитазом, тоже была
увенчана Пэдиковыми лаврами. В глубине души Арсений надеялся, что
волнение не связано, ну - почти не связано с присутствием на ЛИТО
Владимирского, но крупица истины в корреляции на критика, вероятно,
все же заключалась, и Арсений, уловив ее, выругал себя: пес!
с-сволочь! плебей! рабья душа! Рабы не имеют права писать стихи! Во
всяком случае - читать их вслух!
был при жизни, хотя художник и подчеркнул его маленький рост, Яшка
глядел из-за Арсениева плеча саркастично, вполне в духе внутреннего
монолога нашего героя, - и грустно. Лермонтов, начал, наконец,
Арсений, незадолго до гибели составил первый и единственный
собственноручный сборник. Туда вошло всего сорок стихотворений, - то,
что казалось автору лучшим или наиболее важным. LПарусv, например, не
вошел. Мне кажется, каждый из нас в определенный момент жизни должен
сам отобрать свои сорок стихотворений. Я думаю, всем ясно, что речь
идет не о сопоставлении талантов. Для меня этот момент наступил
сегодня - когда в LМолодой гвардииv готовится к печати другая моя
книжка. Как вы понимаете, отбор стихотворений для нее происходил по
принципиально иным соображениям: безоговорочно отметались стихи с
политикой, эротикой, Богом, смертью, с элегическими - будь это хоть
картины природы - настроениями: вкус редактора преобладал над вкусом
моим. Даже в таком - клянусь вам! - совершенно безобидном, безо всякой
задней мысли написанном пейзажном стихотворении, как:
отверг. Это у них называется неконтролируемые ассоциации. Оба сборника -
так вышло - пересеклись только в одной точке, на одном, вероятно - худшем,
стихотворении. Я не умею взглянуть со стороны, разные ли люди писали эти
разные книжки или один человек, не понимаю, имеет ли хоть какие-то
индивидуальные черты автор молодогвардейского сборника. Сейчас я
представляю на ваш суд мои сорок стихотворений. Те, которые кажутся мне
лучшими или наиболее важными. Для любителей смотреть стихи глазами я
приготовил пять экземпляров, завершил вступление Арсений и передал сидящим
тоненькие пачки бумаги, соединенные в верхних левых углах огромными
уродливыми скрепками. Потом откашлялся в кулак, собрался:
Лукьяненко Сергей
Посняков Андрей
Ильин Андрей
Майер Стефани
Орлов Алекс
Сертаков Виталий