Хосе Аркадио ушел, в столовой остался резкий запах цветочной
воды, которой Урсула поливала мальчику голову, чтобы легче было
находить его в доме. Пока шла прощальная трапеза, семья
скрывала свое волнение за веселой болтовней и с преувеличенным
воодушевлением откликалась на шутки падре Антонио Исабеля. Но
когда унесли обитый бархатом сундук с серебряными
наугольниками, все почувствовали себя так, словно из дома
вынесли гроб. Полковник Аурелиано Буэндиа отказался участвовать
в проводах.
нос, -- святейшего папы.
в монастырскую школу и возвратились с клавикордами, которые
заняли место пианолы. Как раз в это время Амаранта начала ткать
себе погребальный саван. Банановая лихорадка уже поуспокоилась.
Коренные жители Макондо обнаружили, что они оттерты на задний
план чужеземцами, но, с трудом сохранив свои прежние скромные
доходы, они все же испытывали радость, будто им посчастливилось
спастись во время кораблекрушения. В доме Буэндиа все еще
продолжали приглашать к столу толпы гостей, и былая семейная
жизнь восстановилась лишь через несколько лет, когда перестала
существовать банановая компания. Однако традиционное
гостеприимство претерпело основательные изменения, потому что
теперь власть перешла в руки Фернанды. Урсула находилась в
изгнании в стране тьмы, Амаранта с головой погрузилась в шитье
савана, и бывшая кандидатка на королевский престол обрела
полную свободу выбирать сотрапезников по своему вкусу и
навязывать им строгие правила, внушенные ей родителями. В
городе, потрясенном вульгарностью, с которой чужеземцы
расточали свои легко нажитые состояния, дом Буэндиа благодаря
суровой руке Фернанды превратился в оплот отживших обычаев.
Фернанда считала порядочными людьми только тех, кто не имел
ничего общего с банановой компанией. Даже ее деверь, Хосе
Аркадио Второй, пал жертвой ее дискриминаторского рвения,
потому что в сумятице первых дней банановой лихорадки он снова
продал своих великолепных бойцовых петухов и поступил
надсмотрщиком на плантации.
этих чужеземцев, -- сказала Фернанда.
Второму стало определенно уютнее у Петры Котес. Сначала, под
тем предлогом, что хочет облегчить супруге бремя забот, он
перенес к наложнице свои пиршества. Потом, под тем предлогом,
что скот утрачивает плодовитость, переместил к ней хлев и
конюшни. И наконец, под тем предлогом, что в ее доме не так
жарко, перетащил туда маленькую контору, где вел свои дела.
Когда Фернанда заметила, что превратилась в соломенную вдову,
было уже поздно. Аурелиано Второй почти не ел дома, он являлся
только ночевать. Это была единственная его дань внешним
приличиям; впрочем, она никого не обманывала. Как-то раз он
оплошал, и утро застало его в постели Петры Котес. Вопреки всем
ожиданиям он не услышал от жены не только ни малейшего упрека,
но даже самого легкого вздоха обиды, однако в тот же день
Фернанда отправила в дом любовницы два сундука с его одеждой.
Отправила среди бела дня и приказала нести посредине улицы, на
виду у всего города, думая, что заблудший супруг не вытерпит
позора и со склоненной выей вернется в стойло. Но этот
героический жест только еще раз доказал, как плохо знала
Фернанда характер своего мужа и нравы Макондо, не имевшие
ничего общего с нравами ее родителей, -- каждый, кто видел
сундуки, говорил себе, что вот наконец-то завершилась, как и
следовало ожидать, история, интимные подробности которой ни для
кого уже не были тайной. Аурелиано же отпраздновал дарованную
ему свободу трехдневным пиром. К довершению несчастий супруги
она в своих темных и длинных одеяниях, со своими вышедшими из
моды медальонами и неуместной гордостью выглядела
преждевременно постаревшей, между тем как облаченная в яркие
платья из натурального шелка любовница, глаза которой сияли
радостью от сознания, что ее попранные права восстановлены,
казалось, цвела второй молодостью. Аурелиано Второй снова
отдался Петре Котес, отдался с юным пылом, как в былые времена,
когда она спала с ним потому, что принимала его за его
брата-близнеца, и, живя с обоими братьями, думала, что Бог
послал ей невиданное счастье -- мужчину, умеющего любить за
двоих. Вновь возродившаяся страсть была неутолимой: не раз
случалось, уже сев за стол, они посмотрят друг другу в глаза,
ни слова не сказав, закроют кастрюли крышками и отправляются в
спальню -- умирать от голода и любви. Вдохновленный тем, что
ему довелось увидеть во время своих тайных вылазок к
французским гетерам, Аурелиано Второй купил Петре Котес кровать
с балдахином, как у архиепископа, повесил на окна бархатные
шторы, покрыл потолок и стены спальни огромными зеркалами из
горного хрусталя. Он стал еще большим весельчаком и
сумасбродом, чем прежде. Каждый день, в одиннадцать часов утра,
поезд доставлял ему ящики с шампанским и бренди. Возвращаясь с
ними со станции, Аурелиано Второй увлекал за собой, словно в
импровизированной кумбиамбе (*18), любое человеческое существо,
попадавшееся ему навстречу, -- местное или пришлое, знакомое
или незнакомое, без всякого разбора. Он соблазнил зазывными
жестами даже увертливого сеньора Брауна, объясняющегося только
на своем непонятном языке, и тот несколько раз мертвецки
напивался в доме Петры Котес, а однажды даже заставил своих
злых немецких овчарок, повсюду его сопровождавших, плясать под
техасские песни, которые он сам кое-как промямлил под музыку
аккордеона.
приступе веселья. -- Плодитесь, жизнь коротка!
еще его не любили больше, никогда его скот не размножался с
такой необузданностью. Для бесконечных пиршеств было зарезано
столько телят, свиней и кур, что земля во дворе стала черной и
вязкой от крови. Сюда без конца выбрасывали кости и
внутренности, сваливали объедки, и приходилось чуть ли не
каждый час сжигать все это, чтобы ауры (*19) не выклевали
гостям глаза. Аурелиано Второй потолстел, лицо его стало
багрово-фиолетовым, расплылось и напоминало теперь морду
черепахи, а все по вине его чудовищного аппетита, с которым не
мог сравниться даже аппетит Хосе Аркадио после его возвращения
из кругосветных скитаний. Слава о невероятной прожорливости
Аурелиано Второго, его неслыханном мотовстве, его
непревзойденном гостеприимстве вышла за пределы долины и
привлекала внимание самых знаменитых чревоугодников. Со всех
концов побережья в Макондо прибывали легендарные обжоры, чтобы
принять участие в безрассудных гастрономических турнирах,
проводившихся в доме Петры Котес. Аурелиано Второй неизменно
одерживал победу над всеми до той роковой субботы, когда
явилась Камила Сагастуме, женщина, напоминавшая своими формами
тотемическую скульптуру и известная во всей стране под
выразительной кличкой Слониха. Состязание длилось до утра
вторника. Уничтожив за первые сутки теленка с гарниром из
маниоки, ямса и жареных бананов и выпив, кроме того, полтора
ящика шампанского, Аурелиано Второй был совершенно уверен в
своей победе. Он считал, что в нем больше воодушевления и
жизни, чем в его невозмутимой сопернице; стиль еды у нее был,
конечно, более профессиональным, но именно поэтому он вызывал
меньше восторга у переполнявшей дом разношерстной публики. В то
время как Аурелиано Второй, в жажде победы забыв все приличия,
рвал мясо зубами, Слониха рассекала его на части с искусством
хирурга и ела не торопясь, даже испытывая определенное
удовольствие. Была она огромной и толстой, но чудовищная
тучность вознаграждалась нежной женственностью: Слониха
обладала таким красивым лицом, такими изящными и холеными
руками и таким непреодолимым обаянием, что, когда она вошла в
дом, Аурелиано Второй вполголоса заметил, что предпочел бы
провести турнир не за столом, а в постели. А когда он увидел,
как Слониха расправилась с целым телячьим окороком, не нарушив
при этом ни одного правила благовоспитанности самого высокого
класса, он совершенно серьезно заявил, что это деликатное,
очаровательное и ненасытное хоботное является в определенном
смысле идеальной женщиной. И он не ошибся. Слухи о том, что
Слониха -- прожорливый орел-ягнятник, предшествовавшие ее
появлению, не имели оснований. Она была не мясорубкой для
перемалывания быков, не бородатой женщиной из греческого цирка,
как говорили, а директрисой школы пения. Мастерски поглощать
пищу она научилась, будучи уже почтенной матерью семейства,
когда пыталась найти способ заставить своих детей больше есть,
но не с помощью искусственного возбуждения аппетита, а путем
создания полного душевного покоя. Ее проверенная практикой
теория основывалась на том, что человек, у которого все дела
совести в совершенном порядке, способен есть без перерыва до
Быков Василий
Орловский Гай Юлий
Майер Стефани
Доценко Виктор
Контровский Владимир
Апраксина Татьяна