под вашу диктовку напишет любой рапорт, тогда вы становитесь совсем ни при
чем... -- Как это -- ни при чем? -- Ну, это, мол, не ваша инициатива, а
официальное заявление одного из ответственных руководителей МТБ,
республиканского министра, генерала, старого чекиста! И ваша прямая
обязанность -- доложить товарищу Сталину о таком чрезвычайном факте. И
дорогому Сергею Павловичу -- == шандец... Со стороны могло показаться, что
Абакумов совсем заснул. Но какой это был сон! Темная, страшная греза наяву,
предутренняя сладкая мечта о скорой мести, порог счастья, забрызганный
кровью и мозгами смертного врага! Но министр встряхнулся, открыл набрякшие
глаза и налил в сбою рюмку виски, подумал, плеснул в чей-то недопитый бокал
-- взглядом показал на него: -- Давай выпьем, старатель... Хитер ты,
однако.. Своей смер- тью не помрешь... Проглотил я палящий ком кукурузного
пойла, виски в виски ударило. Абакумов снял ноги со столика, тяжело поднялся
и, чуть пошатываясь, подошел к сейфу, долго бренчал ключами, отпер
полуметровой толщины дверь, а там был еще один запертый ящик с наборным
замком. Шеф нажал несколько кнопочек, перевел цифры на счетчике, щелкнув,
отворилась дверца; в это стальное дупло и положил он мои листочки. Господи,
какие там лежали тайны! Можно поклясться, что в мире нет хранилища больших
богатств, чем сейф Виктора Семеныча Абакумова. Ибо любое богатство -- это
власть, и не существует сильнее власти, чем всемогущество хранителя чужих
тайн. И растет эта власть, пухнет и наливается мощью пропорционально
количеству этих тайн. И наша замечательная Контора -- всесоюзный, всемирный
банк человеческих секретов, которые были отняты у их хозяев расстрелами,
битьем, обысками, агентурными донесениями, шпионскими сообщениями и
оперативными комбинациями, -- Контора обрела неслыханную власть над
людишками, взяв к себе на хранение подноготную целых народов. И нечто самое
интересное, подспудное, сокрытое, незримое, затаенное -- из жизни хранителей
чужих тайн, властелинов чужих замыслов и поступков -- лежало в сейфе
главного хранителя чужих судеб генерал-полковника Абакумова. Поэтому,
заглядывая исподтишка в заветный ларец министра, я слушал оглушительный стук
своего сердца и напряженно соображал: удастся ли мне пронырнуть сквозь
разрастающуюся лавину борьбы за чужие тайны или она подхватит меня и
поволочет имеете со всеми -- лна общих". Ведь каприз нашей жизни состоял в
том, что свою охоту за тайными я совершал самовольно, негласно, секретно,
как говорится, строго конфиденциально, и все мое хитромудрие было сейчас
направлено на то, чтобы не сдать эту тайну на хранение Абакумову. Одна из
моих тайн уже лежала у него в сейфе. По-моему, достаточно. И дело не в том,
что я не верил в добрые чувства Абакумова ко мне. Просто хранение таких
важных тайн -- невероятно тяжелая работа. И опасная. Никогда нельзя угадать,
в какой момент он оступится, чудовищный груз рухнет на него и хранилище
перейдет в чужие руки. Чьи? А вот этого, кроме бессмертного Пахана, заранее
знать не мог никто, потому что никогда явные фавориты не входили хозяевами в
зал заседаний правления страхового общества России... Абакумов с лязгом
захлопнул дверцу внутреннего сейфа, взял из стального шкафа несколько
листков и, помахивая ими в воздухе, сообщил: -- Товарищ Сталин мне верит! И
любит меня! Он знает, что только я ему верен до гробовой доски. Я один! Он
уселся за стол, поманил меня пальцем и сказал: -- Вот ты, поросенок, видел
когда-нибудь личную надпись говарища Сталина? Не видел? На, посмотри, внукам
расскажешь... Он протянул мне бумаги -- это было лПоложение о Главном
управлении контрразведки Красной Армии -- СМЕРШ". -- Смотри, читай, что обо
мне написал Иосиф Виссарионо- вич... -- Он тыкал пальцем с белым широким
ногтем в машинопись, где в пункте втором было напечатано: лНачальник ГУКР-
СМЕРШ Красной Армии подчиняется Наркому обороны СССР". И жирным синим
карандашом вписано над печатной строкой: л... и только ему". -- Понял? Я
подчиняюсь Ему! И только Ему! Он бережно разгладил на столе скрижаль с синим
карандашным заветом и приказал: -- Явишься ко мне послезавтра в три
пополуночи! -- Слушаюсь! -- вытянулся я. -- Пашку Мешика вызову из Киева.
Устрою вам очную ставочку. Если выйдет так, как ты тут доказывал, шей
полковничью папаху... А не выйдет -- тогда... Он не сказал, что тогда будет.
И мне ни к чему было спрашивать. Догадывался... Я и получил полковничью
папаху -- серую, каракулевую. Только не послезавтра, а через два года. Из
рук совсем другого хозяина страхового общества России. Выслужили мы все-таки
с Минькой татарский подарок -- ременный кнут и баранью шапку.
ГЛАВА 16. лОРБИС ТЕРРАРУМ"
долгий -- почти целая жизнь, потом очнулся -- и нет в руках кнута, и не
покрытая папахой голова зябнет от тоскливого ужаса. Лед под ложечкой и
сверлящее кипение за грудиной. И Магнуст напротив, вечный, неистребимый,
неотвязный -- жидовская зараза. -- Мы уже почти пять часов пируем, -- сказал
я. -- Сыт. По горло. -- Неудивительно, -- согласился Магнуст -- == Яства для
нашего пира собирали тридцать лет... -- А вы за один обед хотели бы выесть
меня? Как рака из панциря... -- Нет... -- покачал он головой. -- Чего же вам
надо? Магнуст взял с приставного столика бутылку минеральной воды,
откупорил, налил, бросил в стакан какую-то белую шипучую таблетку, посмотрел
на свет, сделал несколько неспешных глотков и тихо сообщил: -- Ваше
публичное раскаяние. Я махнул рукой: -- Во-первых, публичное раскаяние не
бывает искренним. Настоящее раскаяние -- штука интимная. А во-вторых -- мне
не в чем каяться. Я ни в чем не виновен. Лично я -- не виновен... И
шкодница-память вдруг ехидно вытолкнула наверх непрошеное, давно
забытое...... Высохшая от старости черная грузинская бабка ползет на коленях
по Анагской улице. Толпа ротозеев с тбилисского Сабуртало глазеет в
отдалении: качают головами, цокают языками, а женщины гортанно кричат и
плачут. Несколько бледных мили- ционеров идут за старухой следом, упрашивают
вернуться домой, но пальцем притронуться к ней боятся. А она их не слушает,
ползет по улице, плавно поднимающейся к церкви Святого Пантелеймона, громко
молит народ простить ее, а Христа Спасителя -- помиловать. Простить и
помиловать за злодеяния единственного ее сына, плоть от плоти, --
царствующего в Москве члена Полтбюро батоно Лаврентия... На церковной
паперти начальник Тбилисского управления МГБ полковник Начкебия стал перед
старухой на колени и умоляя вернуться в дом не позорить своего великого сына
и не сиротить детей самого Начкебии -- за этот жуткий спектакль, который
смотрел весь город... Лишь после долгой покаянной молитвы удалось загнать
бабку в дом, и с тех пор раскаяние Лаврентиевой мамы стало действительно
интимным делом, поскольку больше ее никто и никогда не видел... Магнуст
отпил еще немного своей дезинфицированной минералочки, задумчиво
переспросил: -- Не виноваты? Вы не виноваты?.. Покачал головой и эпически
констатировал: -- Тогда вас будут судить без вашего раскаяния... -- Не
дамся! -- заверил я твердо. -- Кишка у вас тонка! Я свою жизнь так просто не
отдам. Он усмехнулся и сказал: -- Давно замечено, что субъекты, подобные
вам, ценят свою жизнь тем сильнее, чем больше убивают сами. -- А вы как
думали? Наш замечательный пролетарский три- бун Максим Горький недаром
сказал: лЕсли я не за себя, то кто же за меня? " -- Позвольте вас
разочаровать: незадолго до Горького -- при- мерно два тысячелетия назад --
это сказал наш великий законо- учитель Гиллель: лИм эйн ани ли, ми ли? ". И
сказал он это совсем по другому поводу. Не то чтобы я обиделся за
пролетарского гуманиста-плагиа- тора, но уж как-то невыносимо противно стало
мне зловещее еврейское всезнайство Магнуста, и сказал я ему: -- Мне на
вашего Гиллеля плевать. И на Горького -- тем более. Я сам по себе. ЯЧза
себя! Смотрел он на меня, падло, щурился, усмехался, головой покачивал.
Потом заметил серьезно: -- Я это приветствую. Богиня Иштар заповедовала:
каждый грешник пусть сам ответит за свои грехи. Вот народец, едрена корень!
Каждый -- и фарисей и книжник одновременно. -- Пожалуйста, я готов ответить
на все обвинения и любые претензии, -- сказал я. -- Но не государствам, не
общественным организациям, не синагогам и не самозваным представителям!
Лично! Пусть пострадавший от меня предъявляет мне иск -- лично! Тогда
поговорим... -- Я предъявляю вам личный иск, -- быстро и тихо сказал
Магнуст. -- Вы? Вы? -- Я даже засмеялся. Его нахальство было похоже на
сумасшествие. -- Вы-то какое к нам имеете отношение? -- Я предъявляю вам иск
в заговоре и убийстве моего деда Элиэйзера Аврума Нанноса... Дед. Как
говорила моя теща Фира Лурье: лФар вус? " Почему? Почему -- дед? Какой еще
дед? Что он плетет? Тоже мне, внучек хренов объявился! -- Это что же
выходит, -- поинтересовался я. -- Если ты мне теперь зять, значит, и Наннос
мне родней доводится? -- Выходит, что так. Хотя Элиэйзер Нан- нос, к
счастью, этого предположить не мог. ЧЧ Да и я, признаться, тоже о такой
мэшпохе мечтать не смел... Хороша семейка Ч- в жопу лазейка... Ч- И что, ты
теперь пришел мстить? -- Нет, я пришел сделать свое дело, -- твердо сказал
Магнуст. -- А в чем оно, твое дело? Вербануть полковника Конторы? -- Нет. В
этом смысле вы нас не интересуете. -- Тогда чего ж тебе надо? -- Чтобы
никогда более Ч- до конца этого мира -- еврея нельзя было убить только за
то, что он еврей. -- А-а... Ну-ну... Впрочем, Элиэйзер-то, во всяком случае,
умер не из-за того, что он еврей! -- А из-за чего? -- невинно спросил
Магнуст. -- Вы хоть помните, за что посадили Нанноса? За что сидел Наннос?
Вообще-то это дурацкий вопрос: за что сидел? Можно спросить: почему? Или:
для чего? А за что -- это не вопрос. Там, кажется, речь шла о
законспирированном сионистском подполье, о подготовке не то десанта в Литву,
не то побега через границу. Ей-богу, не помню подробностей. Да и не имели
они никакого значения... -- == Не помню, -- честно признался я. -- И слово
лбриха" вы тоже не помните? -- Нет. -- Бриха -- значит побег. Это исход из
Европы в Палестину остатков недобитых в гитлеровской бойне евреев. Не
припоминаете? -- Припоминаю, -- кивнул я. Припоминаю. Теперь, конечно,
припоминаю. Лютостанский потому и доказывал, что лучше Нанноса нам не
сыскать фигуры. Этих людей называли эмиссарами Эрец-Исроэл. По всей
разоренной, распавшейся Европе рыскали боевые парни, сколачивали отряды,
колонны, группы из сирот, вдов, стариков, инвалидов -- всех выживших евреев
-- и вели их нелегально, без документов, без разрешений, вопреки запретам к
Березин Федор
Мережковский Дмитрий
Зыков Виталий
Посняков Андрей
Свержин Владимир
Мацумото Сэйте