котором он спал ночью, и глядел на спокойное море, где уже не
было других островов. Проснувшись, он увидел, что лежит один в
зарослях тростника, толстого, как молодая березка, и с густой
листвой, закрывавшей сверху небо, словно плоская крыша. Оттуда
свисали гладкие и яркие ягоды, похожие на ягоды остролиста, и
он съел несколько на завтрак. Потом он выбрался на открытое
место у кромки острова, огляделся, не увидел ни Королевы, ни
Уэстона, и спокойно побрел вдоль моря. Босые ноги утопали в
ярко-желтом ковре, покрываясь душистой пыльцой. Рэнсом поглядел
вниз и увидел что-то очень странное. Он подумал было, что это
-- животное, самое причудливое из всех, кого он видел на
Переландре. Но облик его был не просто странен -- он был
ужасен. Рэнсом опустился на одно колено, чтобы получше
разглядеть, нехотя коснулся "этого" рукой -- и отдернул ее,
словно наткнулся на змею.
но с ней что-то случилось. На спине у нее была рваная рана в
форме буквы "V", и нижний угол приходился сразу за головой.
Кто-то разорвал ее снизу доверху, аккуратно вскрыл, словно
конверт, вдоль позвоночника, так что задние ноги почти
отделились от тела. Они были настолько изувечены, что прыгать
она не смогла бы. На Земле это было бы мерзко, но здесь, на
Переландре, Рэнсом вообще не встречал ни уродства, ни смерти, и
его словно бы смаху ударили. Так боль, вернувшись,
предупреждает больного, что родные лишь утешали его и он скоро
умрет. Так рушится мир при первом слове лжи из уст надежнейшего
друга. Это было хуже всего. Над золотым морем веял теплый
ветер, плавучий сад под золотым небом сиял синевой, зеленью и
серебром -- и все это стало мишурой, красочной заставкой
Страшной Книги, а текстом было вот это жуткое существо,
бившееся у его ног. Он не мог ни понять, ни подавить чувство,
которое его охватило. Он убеждал себя, что такие создания почти
не испытывают боли -- но это ничего не меняло. Сердце его
сбилось с ритма не от сочувствия к чужой боли. То, что
свершилось, казалось ему непристойным, стыдным, срамным. Ему
казалось, что лучше бы мир не создавать, лишь бы этого не было.
Хотя он и думал (в теории), что лягушка не чувствует боли, он
все же решил, что лучше ее прикончить. У него не было ни
башмаков, ни камня, ни палки, и убить лягушку оказалось
нелегко. Он понял, что сделал глупость, но отступать было
поздно. Как ни мало "оно" страдает, он эти страданья увеличил.
Возился он долго, едва ли не час, и наконец исковерканное тело
совсем затихло, а Рэнсом спустился к воде умыться. Его тошнило
и шатало. Казалось бы, странно, ведь он побывал на фронте, но
говорят же архитекторы, что и величина здания зависит только от
того, сверху или снизу мы смотрим.
снова остановился и поглядел на землю. Ускорил шаг --
остановился -- и замер, закрыв руками лицо. Он просто возопил,
чтобы небо прекратило этот кошмар или хотя бы объяснило его.
Изувеченные лягушки лежали рядком вдоль всего берега. Осторожно
обходя их, он пошел по этому следу. Десять, пятнадцать,
двадцать... двадцать первая лежала там, где лес подходил к
воде. Рэнсом вошел в лес, вышел с другой стороны -- и снова
замер на месте: перед ним стоял Уэстон, одетый, только без
шлема, разделывая очередную лягушку. Спокойно, методично,
словно хирург, он воткнул в нее длинный ноготь указательного
пальца, вскрыл кожу... Раньше Рэнсом не замечал, что у него
такие длинные ногти. Тем временем Уэстон завершил операцию,
отбросил кровавые останки, поднял голову -- и глаза их
встретились.
стоял человек, совершенно здоровый, судя по спокойной позе и
поразительной силе рук. Несомненно, это был Уэстон -- и рост
его, и сложение, и цвет волос, и черты лица можно было узнать.
И все же он страшно изменился, не то чтобы заболел, а просто
умер. Лицо, склонявшееся над истерзанной лягушкой, обрело ту
жуткую силу, какую обретает порою облик мертвеца, как бы
отталкивающий от себя любое наше отношение. Невыразительный
рот, недвижный взор, что-то каменно тяжкое в складках щек ясно
говорили: "Да, у меня такое же лицо, как и у тебя, но между
нами нет ничего общего". Именно это мешало Рэнсому заговорить.
С какой речью, с какой мольбой, с какой угрозой можно
обратиться вот к этому? И тут, отбросив логику, отбросив все
привычки разума, просто не желавшего принимать эту мысль,
Рэнсом понял, что перед ним -- не человек, Уэстон умер, а тело
не разлагается и ходит по Переландре, движимое какой-то иной
жизнью.
Все мы, и Рэнсом в том числе, не раз толковали о "дьявольской
усмешке". Теперь он понял, что никогда не принимал этих слов
всерьез. Улыбка не была ни горькой, ни злобной; она даже не
была насмешливой. В ней было жуткое простодушие дикаря,
приглашающего вас в мир своих забав, словно забавы эти приятны
всякому, вполне естественны, и никому в голову не придет о них
спорить. Рэнсом не видел ни стыда, ни той неловкости, какая
бывает у людей, застигнутых за дурным делом и пытающихся
вовлечь в него своего разоблачителя. Бывший Уэстон не грешил
против добра -- он добра не ведал. Рэнсом понял, что до сих пор
встречался лишь с нерешительными, неполноценными грешниками.
Это существо было цельным. Такое крайнее зло вышло за пределы
выбора, в те пределы, которые как-то жутко похожи на
невинность. Этот был за пределом греха, как Зеленая Королева
была за пределом добродетели.
вперед, сам не зная, что собирается делать, но споткнулся и
упал. Почему-то встать было трудно, и едва поднявшись, он снова
потерял равновесие и снова упал. На миг он погрузился во тьму,
где грохотал какой-то поезд. Потом золотое небо и пестрые волны
вернулись на место, и он понял, что потерял сознание, а теперь
лежит на земле, и рядом никого нет. Пока он лежал, еще не в
силах пошевелиться, он вспомнил, что у старых философов читал,
будто одна из худших пыток в аду -- лицезрение дьявола. Он-то
думал, что это причудливая выдумка; а ведь даже дети
разбираются в этом лучше -- любой ребенок знает, что бывает
лицо, на которое просто нельзя смотреть. Дети, философы и поэты
были правы. Над миром склоняется Лицо, видеть которое --
величайшая радость; и в бездне нас поджидает лицо, увидеть
которое -- безвозвратная гибель. Человек выбирает свой путь из
тысяч и тысяч, но любой из них приведет либо к блаженному, либо
к гибельному лику. Рэнсом увидел лишь слепок или слабый призрак
лика из бездны -- и все же не был уверен, что останется в
живых.
предотвратить его свидание с Королевой или хотя бы
присутствовать при нем. Он не знал, чем сможет помочь, но
понимал яснее ясного, что именно ради этого он и послан. Тело
Уэстона, достигшее Переландры в космическом корабле, -- орудие,
как бы мост, по которому на планету проник кто-то иной, то ли
высшее и первичное Зло, которое на Марсе называют порченым
эльдилом, то ли один из его приспешников, разница не так уж
важна. Рэнсом просто дрожал и все время спотыкался. Он понять
не мог, как же после такого ужаса вообще способен и двигаться,
и думать; так на войне или в болезни мы впервые понимаем, как
много можем перенести. Мы говорим: "Я сойду с ума!", "Я умру",
-- но сохраняем и жизнь, и разум, и выполняем свой долг.
как волна. Небо побледнело, оно было скорее бледно-желтым, чем
золотым; море потемнело, и стало почти бронзовым. Раза два
Рэнсом присел отдохнуть. Он продвигался вперед очень медленно и
лишь через несколько часов заметил на горизонте две
человеческие фигуры. Земля тут же вспучилась, они исчезли из
виду, только через полчаса он добрался до того места, где
стояло тело Уэстона, удерживая равновесие с ловкостью, для
былого Уэстона невообразимой. Оно говорило с Королевой, она
слушала и, к огорчению Рэнсома, не обернулась к нему, не
поздоровалась, даже и не заметила, как он подошел и сел на
мягкий мох.
когда слагаем стихи о том, чего нет; о том, что могло быть.
Если ты отвергаешь это, не отвергаешь ли ты предложенный тебе
плод?
от этой одной истории, которую ты вложил в мой разум. Я могу
сочинять истории про Короля и про наших детей. Я могу
придумать, что рыбы летают, а звери плавают в море. Но если я
сочиню историю о жизни на Твердой Земле, я не знаю, как быть с
заповедью Малельдила. Я ведь не могу придумать, будто Он Сам
изменил Свою волю. А если я придумаю, будто мы живем там
вопреки Его запрету, то я как бы сделаю море черным, воду --
Корнев Павел
Володихин Дмитрий
Панов Вадим
Орловский Гай Юлий
Лондон Джек
Каменистый Артем