Чтение 58–й страницы книги ~Жестяной барабан~

бы тусклым. У окошка -- зеркало, которое уже и само себя не принимало
всерьез.

Сперва раздеваться должен был Оскар. Я и разделся лицом к стене и лишь
с великой неохотой принимал при этом чужую помощь. Потом Мария с присущей ей
практической хваткой развернула меня, протянула мне новый купальник и
заставила меня, ни с чем не считаясь, втиснуться в плотно облегающую шерсть.
Едва застегнув мои бретельки, она усадила меня на скамейку, что у задней
стены кабинки, плюхнула мне на колени барабан и палочки и начала быстрыми,
сильными движениями снимать с себя одежду.

Сперва я так, самую малость, побарабанил, затем подсчитал все сучки в
досках пола, а потом перестал и считать, и барабанить. Я никак не мог
понять, с чего это Мария, забавно выпятив губы, свистит прямо перед собой,
сбрасывая туфли, она просвистела два высоких, два низких тона, сбрасывая
носочки, она свистела, как возчик пива, снимая с тела цветастую ткань,
повесила, насвистывая, нижнюю юбку поверх платья, дала упасть лифчику и все
еще, так и не найдя мелодии, натужно свистела, опуская до колен свои
трусики, которые, собственно, были никакие не трусики, а спортивные
шаровары, уронила их на ноги, вышла из закатанных штанин и пальцами левой
ноги отбросила шаровары в угол.

Мария напугала Оскара своим треугольником, который зарос волосами. Со
времен бедной матушки он знал, что женщины снизу не безволосы, но ведь Мария
была не женщина в том смысле, в каком его матушка являлась женщиной Мацерату
или Яну Бронски.

И тут я немедля опознал ее. Ярость, стыд, возмущение, досада и
начавшееся под купальником одеревенение моей поливалки, наполовину забавное,
наполовину болезненное, заставили меня ради этой внезапно объявившейся у
меня палочки забыть и барабан, и барабанные палочки.

Оскар вскочил и ринулся к Марии. Она приняла его в свои волосы. Он дал
своему лицу обрасти волосами. Волосы проросли у него между губами. Мария
засмеялась, хотела оттащить его, я же все больше вбирал ее в себя, я напал
на след ванильного аромата. Мария не переставала смеяться. Она не отнимала у
меня свою ваниль; верно, это ее забавляло, недаром она не переставала
смеяться. Лишь когда у меня заскользили ноги и мое скольжение причинило ей
боль -- потому что волос я так и не отпустил, а может, это они не отпускали
меня, -- лишь когда ваниль исторгла слезы из моих глаз, когда я почуял уже
не ва ниль, а, скажем, лисички или что-то столь же забористое, но только не
ваниль, когда этот земляной запах, который Мария скрывала под своей ванилью,
пригвоздил к моему лбу истлевающего Яна Бронски и на всю оставшуюся жизнь
отравил меня привкусом преходящести, лишь тогда я отпустил ее.

Оскар оскользнулся на крашенных тусклой краской досках кабинки и не
перестал плакать, даже когда Мария, уже снова смеясь, подняла его, взяла на
руки, погладила и прижала к тому самому ожерелью из деревянных вишен,
которое сохранила на себе как единственный предмет одежды.

Покачивая головой, она собрала свои волосы с моих губ и удивленно
промолвила:

-- Ну и типчик же ты, лезешь, сам не знаешь куда, а потом еще и
плачешь.

ПОРОШОК ДЛЯ ШИПУЧКИ

Вы знаете, что это такое? Раньше его можно было купить в любое время
года в плоских пакетиках. Моя матушка продавала у нас пакетики со вкусом
ясменника такого до отвращения зеленого цвета. А пакетик, позаимствовавший
окраску у недозрелых апельсинов, именовался: порошок для шипучки с
апельсиновым вкусом, а еще был порошок с малиновым вкусом, а еще порошок,
который, если полить его чистой водой из крана, шипел, булькал, приходил в
волнение, а когда его пьешь, прежде чем успокоиться, отдаленно, очень
отдаленно пах лимоном и цвет принимал соответственный, даже больше того: это
была ведущая себя как яд искусственная желтизна.

Что еще было написано на пакетике, кроме того, какой у него вкус? А вот
что: натуральный продукт, защищен законом, беречь от сырости; а под
пунктиром стояло: надорвать здесь.

Где еще можно было купить такой порошок? Не только в лавке у моей
матушки, а в любой лавке колониальных товаров -- только не в кафе Кайзера и
в крупных продовольственных магазинах -- можно было приобрести описанный
выше пакетик. И там, и во всех киосках он продавался за три пфеннига.

Мы с Марией получали эти пакетики задаром. Только когда мы не могли
дотерпеть до дому, нам приходилось покупать их в лавках колониальных товаров
или в киосках с напитками, выкладывая за это три пфеннига, а то и вовсе
шесть, потому что одного пакетика нам было недостаточно, мы хотели получить
два.

Кто из нас начал первым? Известный спор двух любящих сердец. Я говорю:
начала Мария, а вот Мария никогда не утверждала, что первым начал Оскар. Она
оставила вопрос открытым, а если б допросить ее с пристрастием, ответила:

Все началось через несколько дней после моего рождения. Согласно
календарю купальный сезон подходил к концу. Однако погода не желала
признавать приближение сентября. После сплошь дождливого августа лето выдало
все, на что оно способно, и его запоздалые достижения можно было перечесть
на доске возле плаката спасательной станции, прибитого к кабине смотрителя:
воздух двадцать девять -- вода двадцать -- ветер юго-восточный --
преимущественно ясно.

Покуда Фриц Тручински как обер-ефрейтор авиации посылал нам открытки из
Парижа, Копенгагена, Осло и Брюсселя -- его все время переводили с места на
место, -- мы с Марией недурно загорели. В июле у нас с ней было постоянное
место на солнечной стороне семейных купален. Но поскольку Марии там вечно
докучали плоские шуточки красноштанных семиклассников из гимназии Конрада и
занудно многословные излияния какого-то девятиклассника из Петришуле, мы к
середине августа отказались от семейных купален и перекочевали на более
спокойное местечко в детскую купальню почти у самой воды, где толстые и
одышли-вые, подобно балтийскому прибою, дамы заходили в воду до самых
венозных узлов в подколенных ямках, где малые дети, голые и дурно
воспитанные, боролись с судьбой, -- иными словами, воздвигали на песке
крепости, которые тут же неизбежно рушились.

Дамская купальня: когда женщины находятся в сугубо женском обществе и
уверены, что за ними никто не наблюдает, юноше, которого умело скрывал в
себе Оскар, остается только закрыть глаза, дабы не сделаться невольным
соглядатаем бесцеремонного женского естества.

Мы лежали на песке, Мария -- в зеленом купальнике с красной окантовкой,
я напялил свой синий. Песок уснул, море уснуло, раковины были растоптаны и
не могли нас слышать. Янтарь, который обычно отгоняет сон, пребывал, надо
полагать, в другом месте, ветер, который, если верить черной доске, приходил
к нам с юго-востока, тоже медленно уснул, и все про сторное, наверняка
утомленное небо не могло сдержать зевоту, да и мы с Марией что-то
притомились. Купаться мы уже купались, после купания, а не перед ним
подкрепились. Теперь вишни в виде еще влажных косточек лежали рядом с уже
высохшими до белизны косточками прошлого года.

Наблюдая подобную недолговечность, Оскар разрешил песку сочиться на
свой барабан вместе с годовалыми, тысячелетними и совсем еще свежими
вишневыми косточками, устроил таким манером песочные часы и пытался, играя с
костями, вообразить себя в роли смерти. Под теплой сонной плотью Марии я
представ лял себе части ее наверняка бодрствующего скелета, радовался
промежутку между локтевой и лучевой костью, затевал считалку, продвигаясь
вверх и вниз по ее позвоночнику, проникал через оба отверстия в ее тазу и
ликовал, созерцая мечевидный отросток. Но наперекор забаве, которую я
сотворил для самого себя в роли смерти с песочными часами, Мария
шевельнулась, вслепую, полагаясь только на свои пальцы, сунула руку в
пляжную сумку и что-то там поискала, покуда я пропускал остатки песка с
последними косточками на свой уже полузасыпанный барабан. А поскольку Мария
не отыскала того, что хотела, свою губную гармошку, надо полагать, она
опрокинула сумку, и тотчас на купальной простыне оказалась никакая не
гармошка, а пакетик шипучего порошка.

Мария изобразила удивление. А может, она и впрямь удивилась. Вот я так
был удивлен на самом деле, не уставал повторять и повторяю по сей день: как
попал этот порошок, эта дешевка, которую покупают только дети безработных да
грузчики, потому что у них нет денег на настоящий лимонад, как этот
совершенно неходовой товар угодил в нашу сумку? Впрочем, покуда Оскар еще
предавался размышлениям на сей счет, Мария захотела пить. Пришлось и мне,
против воли прервав нить размышлений, признаться, что я тоже испытываю
сильнейшую жажду. Стакана мы с собой не взяли, до крана с питьевой водой
было не меньше тридцати пяти шагов, если бы к воде пошла Мария, и не меньше
пятидесяти, если бы отправился я. Что означало: если сходить к смотрителю за
стаканом либо отвернуть кран рядом с его же кабинкой, придется страдать от
раскаленного песка между блестящими кремом "Нивея", лежащими на спине или на
животе горами мяса.

Нас обоих отпугивал этот далекий путь, а потому мы оставили пакетик на
простыне. Под конец я схватил его, прежде чем Мария успела сделать то же
самое. Но Оскар положил пакетик на прежнее место, чтобы Мария могла его
взять. А Мария не брала. Тогда я взял его сам и протянул Марии. А Мария
вернула его Ос кару. А я поблагодарил и подарил его Марии. А она не желала
принимать от Оскара никаких подарков. Пришлось положить пакетик на прежнее
место, где он и пролежал довольно долго, не шевелясь.

Оскар отмечает про себя, что именно Мария после тягостной паузы взяла
пакетик. Мало того, она оторвала полосу бумаги как раз там, где пониже
пунктира было написано: отрывать здесь! Потом она протянула мне вскрытый
пакетик. На сей раз Оскар с благодарностью отказался. Марии удалось
напустить на себя обиженный вид, и она с величайшей решительностью положила
вскрытый пакетик на простыню. Что мне еще оставалось делать, кроме как в
свою очередь схватить пакетик, прежде чем туда насыплется песок, и, схватив,
предложить Марии?