Чтение 58–й страницы книги ~Человеческий фактор~

памяти подробности этого дела. С какой стати человеку, работавшему в
Британском совете, было бежать, и какие выгоды или какой вред мог
кому-либо принести такой перебежчик.
Кэсл спросил:
- Он еще жив? - Казалось, эта история произошла бесконечно давно.
- А почему нет?
- Что же он делает?
- Живет на нашем попечении. - И добавил: - Как и ты. О, мы придумали
для него занятие. Он работает консультантом в нашем издательском отделе. У
него есть дача за городом. В общем живет куда лучше, чем жил бы дома на
пенсию. Я думаю, так же поступят и с тобой.
- Посадят на даче и дадут читать книги?
- Да.
- А много нас таких - я хочу сказать, тех, кто живет на вашем
попечении?
- Я знаю, по крайней мере, шестерых. У нас тут Крукшенк и Бэйтс - ты
должен их помнить: они из твоей службы. Я думаю, ты встретишься с ними в
"Арагви" - это наш грузинский ресторан... говорят, там вино хорошее:
мне-то это заведение не по карману... и увидишь в "Большом", когда тебя
рассекретят. - Они проехали Библиотеку имени Ленина. - Ты и здесь их
увидишь. - И добавил со злостью: - Они тут почитывают английские газеты.
Иван нашел Кэслу приходящую работницу, крупную немолодую толстуху,
которую, кроме того, попросили помочь ему освоиться с русским языком.
Тыкая тупым пальцем в разные предметы в квартире, она называла их
по-русски и упорно добивалась, чтобы Кэсл правильно произносил слова. Хотя
она была на несколько лет моложе Кэсла, обращалась она с ним, как с
ребенком - сурово и назидательно, а постепенно, по мере того как он
обживался в доме, стала относиться к нему почти как мать. Когда Иван был
занят, она расширяла тематику своих уроков - брала Кэсла с собой на
Центральный рынок и спускалась с ним в метро. Она писала ему на клочке
бумажки, что сколько стоит и цену за проезд. Через некоторое время она
стала показывать Кэслу свои семейные фотографии - мужа, совсем
молоденького, снятого в военной форме где-то в парке, с картонным силуэтом
Кремля позади. Форма на нем сидела кое-как (сразу видно было, что он не
привык к ней), и он с великой нежностью, улыбаясь, смотрел в аппарат -
наверное, она стояла позади фотографа. Она сообщила Кэслу, что мужа убили
под Сталинградом. А Кэсл показал ей фотографию Сары с Сэмом, которую
втайне от мистера Холлидея засунул в ботинок. Женщина явно удивилась, что
оба они - черные, и какое-то время потом держалась с Кэслом натянуто: она
была не столько потрясена, сколько растерянна - фотография сбила ее с
толку. В этом она походила на мать Кэсла. Через несколько дней все вошло в
прежнюю колею, но за эти несколько дней Кэсл почувствовал себя изгнанником
в изгнании, и его тоска по Саре еще больше возросла.
Он находился в Москве уже две недели и на те деньги, которые дал ему
Иван, сумел купить кое-что для квартиры. Он нашел даже шекспировские
пьесы, изданные для школ на английском языке, два романа Диккенса -
"Оливер Твист" и "Тяжелые времена", а также "Тома Джонса" [речь идет о
романе английского писателя Генри Филдинга (1707-1754) "История Тома
Джонса, найденыша"] и "Робинзона Крузо" [речь идет о романе английского
писателя Дэниела Дефо (1660-1731) "Жизнь и странные, удивительные
приключения Робинзона Крузо"]. На боковых улочках снег лежал по щиколотку,
и Кэслу все меньше и меньше хотелось ходить по городу с Иваном или даже
совершать образовательные турне с Анной - женщину звали Анна. По вечерам
он разогревал себе суп, садился, нахохлившись, у обогревателя, рядом с
отключенным пыльным телефоном, и читал "Робинзона Крузо". Порой ему
буквально слышалось, как Крузо говорит его голосом, словно записанным на
пленку: "Я излагал состояние моих дел на бумаге - не столько из желания
оставить мои записи кому-то, кто придет после меня, ибо, скорее всего,
едва ли у меня будут потомки, сколько для того, чтобы излить мысли,
которые ежедневно терзают меня и загружают мой мозг".
Все свои утехи и невзгоды Крузо делил на "Доброе" и "Злое" и в колонке
"Злое" написал: "Нет здесь ни души, с кем я мог бы поговорить или кому
излить свои мысли". А в противоположной колонке, под словом "Доброе",
перечислил "множество необходимых вещей", которые спас при кораблекрушении
и которые "помогут мне обеспечить мои нужды или же обеспечить себя, пока я
жив". Ну что ж, а в его, Кэсла, распоряжении было теперь зеленое плетеное
кресло, стол в жирных пятнах, неудобный диван и обогреватель, возле
которого он грелся. Он ничего больше и не желал бы, будь рядом Сара - она
ведь привыкла и к худшему, и Кэслу вспоминались мрачные комнатенки в
сомнительных гостиницах бедных кварталов Йоханнесбурга, где не было
запрета для цветных и где они вынуждены были встречаться и любить друг
друга. Особенно припомнилась ему комната, где вообще отсутствовала мебель
и где они были так счастливы на полу. На другой день, когда Иван снова
завел свою песню про "благодарность", Кэсл взорвался:
- И ты называешь это благодарностью!
- Не так много одиноких людей имеют собственную кухню и собственный
душ... да еще две комнаты.
- Я жалуюсь не на это. Но мне ведь обещали, что я не буду здесь один.
Мне обещали, что моя жена и ребенок приедут ко мне.
Накал его ярости обеспокоил Ивана. Он сказал:
- На это нужно время.
- Мне даже работы никакой не дают. Я тут живу как безработный на
пособии. Это и есть ваш чертов социализм?
- Спокойно, спокойно, - сказал Иван. - Подожди немного. Вот рассекретят
тебя...
Кэсл чуть не ударил Ивана и увидел, что Иван это почувствовал. Он
что-то пробормотал и сбежал вниз по лестнице.

Как узнало об этой сцене начальство - то ли благодаря микрофону, то ли
Иван сообщил? - Кэсл так никогда и не выяснит, но то, что он разозлился, -
сработало. С него сняли покров тайны, - сняли, как он через некоторое
время понял, и Ивана. Вот так же Ивана убрали из Лондона, решив, очевидно,
что по характеру он не подходит "вести" Кэсла, и теперь, после той сцены,
Иван появился у него только раз - причем весьма притихший - и потом исчез
навсегда. Возможно, у них тут существует бюро кураторов - как в Лондоне
было бюро секретарш - и Ивана вернули в это бюро. В такого рода
учреждениях людей ведь не увольняют - из боязни разоблачений.
Свою лебединую песню Иван пропел, выступив в качестве переводчика в
здании на Лубянке, неподалеку от тюрьмы, на которую Иван с гордостью
указал Кэслу как-то во время их прогулок. В описываемое утро Кэсл спросил
Ивана, куда они едут, и тот уклончиво ответил:
- Тебе решили дать работу.
Все стены в помещении, где они ждали приема, были заставлены книгами в
уродливых дешевых переплетах. Кэсл прочел имена Сталина, Ленина, Маркса,
напечатанные кириллицей: ему приятно было, что он начинает разбираться в
этом алфавите. В комнате стоял большой письменный стол с роскошным кожаным
бюваром и бронзовой фигурой всадника девятнадцатого века, слишком большой
и тяжелой для пресс-папье, - она могла служить лишь украшением. Из двери
позади стола вышел плотный немолодой мужчина с седой шевелюрой и
старомодными усами, пожелтевшими от сигаретного дыма. За ним следовал
молодой, аккуратно одетый мужчина с папкой. Он был как служка при
священнике, а в пожилом мужчине, несмотря на густые усы, _было_ что-то от
священнослужителя - у него была добрая улыбка, и он, словно благословляя,
протянул Кэслу руку. Трое русских довольно долго переговаривались между
собой - вопросы и ответы, - а потом в качестве переводчика слово взял
Иван. Он сказал:
- Товарищ хочет, чтобы ты знал, как высоко оценена твоя работа. Он
хочет, чтобы ты понял: твоя работа была настолько важна, что возникшие в
связи с тобой проблемы потребовали решения на самом высоком уровне.
Поэтому эти две недели тебя и держали в изоляции. Товарищ очень
беспокоится, чтобы ты не думал, будто это из-за недоверия. Просто хотели,
чтобы западная пресса узнала о том, что ты здесь находишься, лишь в нужный
момент.
Кэсл сказал:
- Сейчас все уже наверняка знают, что я тут. Где же еще мне быть?
Иван перевел, и пожилой мужчина что-то ответил, а молодой служка
улыбнулся, не поднимая глаз.
- Товарищ говорит: "Знать - это одно, а напечатать об этом - другое".
Пресса же сможет напечатать о тебе, лишь когда станет официально известно,
что ты тут. Цензура уж за этим проследит. Очень скоро будет устроена
пресс-конференция, и мы сообщим тебе, что ты должен будешь сказать
журналистам. Возможно, мы сначала немного порепетируем.
- Передай товарищу, - сказал Кэсл, - что я хочу сам зарабатывать себе
на жизнь.
- Товарищ говорит, что ты уже многократно все заработал.
- В таком случае я рассчитываю, что он выполнит обещание, которое было
мне дано в Лондоне.
- Какое именно?
- Мне было сказано, что моя жена и сын последуют за мной. Скажи им,
Иван, что мне тут чертовски одиноко. Скажи, что я хочу пользоваться
телефоном. И звонить я хочу жене - только и всего, не в посольство
Великобритании и не какому-то журналисту. Если я рассекречен, дайте мне
поговорить с ней.
Перевод занял уйму времени. Кэсл знал, что перевод всегда длиннее
оригинала, но тут он был что-то уж слишком длинен. Даже служка и тот
добавил фразу-другую. А высокопоставленный товарищ едва ли потрудился
произнести хоть слово - он сидел все такой же благостный, как епископ.
Наконец Иван снова повернулся к Кэслу. Выражение лица у него было
кислое, чего остальные видеть не могли. Он сказал: