совершала все привычное именно потому, что оно было привычно, не требовало
душевных сил, которых у нее не было.
долгие годы занималась домашним хозяйством и теперь механически повторяла
то, что было ей привычно. Но он не видел, что она, продолжая свою прежнюю
жизнь, совершенно не участвует в ней. Путник, поглощенный своими мыслями,
идет по привычной дороге, обходя ямы, переступая через канавы и в то же
время совершенно не замечая их.
сегодняшнее душевное напряжение, новая сила. У нее не было силы. А Штруму
казалось, что у Людмилы Николаевны сохранился интерес ко всему, только не
к его работе.
Виктор Павлович бывал недостаточно хорош к Толе. Она словно подводила итог
отношений Толи с отчимом, и итог был не в пользу Виктора Павловича.
лице. Он даже просил, чтобы я достала у косметички ему какой-нибудь мази.
А Виктор все время дразнил его.
здоровался с отчимом, Виктор Павлович обычно оглядывал внимательно Толю,
покачивал головой и говорил задумчиво:
заходил к Постоеву сыграть в шахматы, послушать музыку, - жена Постоева
была неплохой пианисткой. Иногда заходил он к своему новому казанскому
знакомому, Каримову. Но чаще всего бывал он у Соколова.
гостеприимной Марьи Ивановны, а особенно нравились ему разговоры, шедшие
за столом.
утихавшая на время тоска вновь охватывала его.
64
Каримовым, чтобы вместе с ним пойти к Соколову.
седину волос, а от седины смуглость его казалась гуще.
можно было заметить легкую тень, отличавшую оттенки в произношении и
построении фразы.
только в Казани. Каримов перевел на татарский язык "Божественную комедию",
"Путешествие Гулливера", а в последнее время работал над переводом
"Илиады".
сталкивались в курительной комнате. Библиотекарша, неряшливо одетая,
словоохотливая старушка, красившая губы, сообщила Штруму много
подробностей о Каримове, - и о том, что он окончил в Сорбонне, и о том,
что у него дача в Крыму и он до войны большую часть года проводил на
берегу моря. В Крыму во время войны застряла жена Каримова с дочерью - он
не имеет о них сведений. Старушка намекнула Штруму, что в жизни этого
человека были тяжелые, длившиеся восемь лет переживания, но Штрум встретил
это известие недоумевающим взором. Видимо, и о Штруме старушка
рассказывала Каримову. Зная друг друга, они испытывали неловкость оттого,
что не были знакомы, но при встречах они не улыбались, а, наоборот,
хмурились. Кончилось это тем, что, столкнувшись как-то в библиотечном
вестибюле, оба одновременно рассмеялись и заговорили.
интересно говорить, когда слушает его Каримов. Виктор Павлович знал на
печальном опыте, как часто приходится сталкиваться с собеседником, который
как будто и умен, и остроумен, и в то же время невыносимо скучен.
его голос деревенел, разговор становился бессмысленным и бесцветным,
каким-то слепоглухонемым.
свое одиночество.
короткий ли дорожный спутник, сосед по нарам, участник случайного спора, в
чьем присутствии внутренний мир другого человека терял свою одинокую
немоту.
вспоминает о своей работе, особенно во время вечерних разговоров у
Соколова. С ним это никогда не бывало раньше, ведь он всегда думал о своей
работе, - в трамвае, обедая, слушая музыку, вытирая после утреннего
умывания лицо.
подсознательно отталкивает от себя мысли о работе...
кажется - все хорошо будет, увижу их, то предчувствие, что погибли они.
он готов говорить о том, о чем не говорит с женой и дочерью.
65
люди, которые в Москве вряд ли бы встречались.
книжными словами. Не верилось, что он происходит из семьи волжского
матроса, такой заглаженной была его речь. Был он человек добрый и
возвышенный, а выражение лица имел хитрое, жестокое.
не пил, боялся сквозного ветра, опасаясь инфекций, беспрерывно мыл руки и
обрезал корку с хлеба в том месте, где касался ее пальцами.
мыслил, лаконично выражал и доказывал сложнейшие и тонкие идеи и так нудно
и многословно во время чаепития травил баланду.
любил козырнуть в разговоре такими словами, как "мура", "буза", обозвать в
разговоре со старым академиком сварливую ученую даму "стервой" или даже
"лярвой".
политики, Соколов замолкал, замыкался либо с подчеркнутой нарочитостью
менял тему.
жестокими событиями времен коллективизации и 1937 года. Он словно бы
воспринимал гнев государства, как гнев природы или божества. Штруму
казалось, что Соколов верит в Бога и что эта вера проявляется и в его
работе, и в его покорном смирении перед сильными мира сего, в его личных
отношениях с людьми.
вели разговоры на политические темы, и Соколов не только терпел эти
разговоры, но и сам иногда участвовал в них.
девочки-подростка, слушала мужа с каким-то особенным вниманием. В этом
трогательном внимании сочеталась и робкая почтительность девочки-ученицы,
и восторг влюбленной женщины, и материнская снисходительная заботливость и
тревога.
далеко от войны. И все же, о чем бы ни говорили люди, все было связано с
тем, что немцы дошли до Кавказа и до низовьев Волги.
отчаянности, бесшабашности, - э, пропадать так пропадать!
стенки в замкнутом, ограниченном пространстве и люди говорили не
по-обычному.
синевато-смуглого микропористого каучука, муж покойной сестры Соколова,
иногда рассказывал о гражданской войне то, чего не написали в истории: о
венгерце Гавро, командире интернационального полка, о комкоре Криворучко,
о Боженко, о молоденьком офицерике Щорсе, приказавшем выпороть в своем
вагоне членов комиссии, присланной Реввоенсоветом ревизовать щорсовский
штаб. Он рассказал о страшной и странной судьбе матери Гавро, венгерской
старухи-крестьянки, не знавшей ни слова по-русски. Она приехала к сыну в
СССР, а после ареста Гавро все шарахались от нее, боялись ее, и она, как