лодку воды, отяжелела она.
был открыт, лицо побелело. Я перехватил Алешкино весло и мотнул головой на
старое ведро, плававшее среди лодки. Алешка бросился отчерпывать воду, лодка
шатнулась, черпнула бортом.
спохватился, начал выхлестывать воду ведром.
катила в унырыш -- пещеру, закручивалась воронками. В воронках веретеньями
кружились бревна и исчезали куда-то. Серые льдины, желтую пену, щепье,
корье, вырванные с корнем сосенки гоняло под быком. Сверху отваливались
камни и бултыхались в воду. Лодка закачалась как-то безвольно и обреченно.
Бык приближался, словно он был живой, и мчался на нас, чтобы подмять лодку,
расхряпать ее о каменную грудь и выбросить в реку щепье, а нас заглотить в
каменную пасть унырыша.
страхом поднимал и бросал весла. Алешка все выхлестывал и выхлестывал воду.
Лодка сделалась легче, поворотливей, и мы выбили ее из стрежня, выгреблись в
затишек, сделанный ухвостьем острова. Лодку подхватило и понесло обратным
течением к острову.
несдобровать, нас унесло бы, прижало к быку, и половили бы мы рыбки,
поналимничали.
его дрожали. Он посмотрел на них, пошевелил пальцами и веселей прибавил: --
Закуривай, курачи!
выпустил большой клуб дыма ртом и ноздрями. Мы с уважением глядели на него.
протолкнули лодку в кусты, спугнули с них крысу и чуть было не поймали
щуренка, прикемарившего на мели, в траве. Покос, что был за кустами, залило
по краям, и он казался бережком.
землю, и вальнулся вверх ногами. Мы на него. Возню подняли. Шум. Смех.
Свобода!
Самый клев. Алешка, ты костер спроворь, обсушиться надо к ночи. -- И он
передал Алешке спички. -- Ты багаж перетаскай, -- приказал он мне, -- и
разбрось на остожье. Я животники разматывать возьмуся.
Долго мы выбирали червей, ругались, кляли Алешку, но он ничего не слышал,
мучился с костром, пытался из наносного сырья развести огонь. Червей уцелела
горсть, остальных Алешка выхлестал за борт с водою. Санька дал мимоходом
подзатыльника Алешке, и тот полез в драку, но ему показали банку с мокрыми
червями, и он отступился.
и ругался:
соль в мешке размокли. Телогрейка Санькина и наши с Алешкой тужурчонки --
хоть отжимай.
ЧЕ стоишь? Червей-то сплавил! Так ищи давай теперича! -- Алешка смотрел на
Саньку внимательно, но понять, отчего тот ругается, не мог. Я показал
Алешке: копать, мол, надо червяков, искать их на острове, и он послушно
отправился куда велели. Санька уже примирительно пробурчал: -- Стоит,
чешется, а наживлять чЕ? Сопли? На их налим не клюет!..
совсем, когда мы управились с этим делом.
смотреть не хотелось, не то что налиму -- рыбе, любящей червяка ядрЕного,
наземного, и чем толще да змеистей, тем лучше.
тем дальше мы забросим животник. Санька раскачал груз, как било, и запустил
поверх кустов. Я ждал, когда бухнется камень за кустами. Но вместо этого
дурноматом заблажил Алешка. Он тихонько подошел к Саньке и стоял сзади,
чтобы посмотреть и поучиться ставить животники. Крючок вошел выше Алешкиного
колена. Кровища валила ручьем. Когда вынимали крючок при свете костра,
Алешка сначала орал, но Санька ткнул ему кулак в нос, и он замолк, только
кусал губы и вспотел.
кончик складного ножа. Где-то он слышал, что перед операцией инструмент
обезвреживают, изничтожают микробов на нем. Голова Санька! Все знает!
протестовал, потому что сам виноват кругом. Я сел верхом на братана,
придавил его, Санька полоснул ножом по Алешкиной ноге. Алешка брыкнулся,
двинул меня коленом в спину, взвыл коротко и дико.
Алешкиного мяса был у него в руке. -- На мясо, говорят, поселенец --
стервоза, пуще всего берет. Попробуем!
еще дрожал, но уже не хныкал, смирно сидел возле костра. Смотреть, как
ставят животники, он больше никогда не подходил.
Запутали только животники, порезали их, собрали кое-как один, крючков на
двадцать, и закинули его с лодки, в улове за ухвостьем.
говорил, -- заверил Санька.
сидел Алешка и неотрывно глядел на другую сторону реки, на огни села.
свадьбы. Я вон один раз на ржавый гвоздь наступил, всю пятку промзил.
Засохло.
полными слез, и сказал жалким голосом единственное слово, которое умел
говорить:
по всей деревне. Думают -- утонули. Бабушка небось плачет и кричит на всю
улицу, зажав голову. Да-а, спроситься, пожалуй, надо было. Но тогда шиш
отпустили бы налимничать. А мне так хотелось наворочать корзину или две
поселенцев.
деревней и нами мчалась, шумела уверенно и злобно река. Дальним, высоким
светом подравнивало вершины гор, размывая их, отблески высокого, невидного
еще из-за гор и лесов месяца падали на середину реки. Застрявшая в кустах,
шипела вода, набатным колоколом били бревна в грудь Караульного быка. Живой
мир бушевал, ярился вокруг. Он отделен был от нас, недружелюбен к нам.
Остров подрагивал. С подмытых яров его осыпалась и шлепалась глина. Непрочно
все было вокруг.
что остров уже стронулся с места, и до меня доносились голоса: бабушкин
плач, мамин предсмертный крик, еще чьи-то, вроде бы звериные ревы, может, и
водяного? Я поежился и ближе придвинулся к огню. Но страх не проходил.
Остров вот-вот...
зараза! Попой еще, так я тебе!..
осознавать надо. Крючки-то вон какие? Налимьи! Вопьется, дак! Давай-ка
поедим, а?
размокла. Алешка тоскливо вздохнул. Не наелся, живая душа, чает калача, и
бабы рядом нет -- калачика-то дать. Хлебало есть, а хлебова тю-тю! Набил
зобок, чисти носок, Алеха!
мелкие звезды. И была там беспредельная, как сон, тишина. А вокруг нас,
совсем близко, бесновалась река, остров все подрагивал, подрагивал, будто от
озноба или страха.
напевать негромко про малютку обезьяну.
подмывало скорее смотреть животник. Я уверен был, что если не на каждом
крючке, то через крючок непременно сидит по налиму.
настойчивости не было, сопротивление его слабело, и я скоро его сломил.
Саньке тоже не терпится посмотреть животник.
перебираться по ней.
прислушался:
задребезжал, сорвался, и Санька начал быстро перебираться по тетиве, я
захлопал, забурлил веслом.