было в эту минуту перед женой Градусова оттого, что он, независимо ни от
чего, молод, здоров, оттого, что пришел в этот дом, пахнущий лекарствами,
с морозного воздуха, оттого, что командует тем дивизионом, которым
командовал ее муж, в то время как, по ее мнению любящей женщины, страдания
мужу причинил и причиняет он, - это видно было по ее лицу.
согласился Мельниченко. - Я зайду завтра. В это же время.
все равно не успокоюсь, коли прервем.
Три минуты.
эту минуту.
разводами ковер на полу; ноябрьское солнце било в окна косыми столбами
сквозь прозрачные клены на улице, освещая до последней морщинки крупное,
осунувшееся лицо Градусова, - и он, положив руку на грудь и указывая
бровями на закрывшуюся за женой дверь, заговорил сипловато:
году увидел ее, гимназистку, в Оренбурге, посадил с собой в тачанку.
"Поедешь со мной?" - "Поеду". Молодой был, рубака, отчаянный, сильный -
море по колено. И по всем фронтам до Перекопа провез ее. Была сестрой
милосердия... все испытала... М-да... Ну так я вот о чем... - Он протяжно
втянул ртом воздух. - Разные мы с тобой люди, а дело у нас одно. Разные у
нас мнения, а дело одно. Выздоровею - приду в дивизион. Не выздоровею -
что ж... в отставку, рыбу удить, по врачам ходить, бока на солнышке греть.
Это в лучшем случае... А не могу... не могу... Полюбил, брат, я армию до
печенок, врос в нее по макушку. Не знаю, как будет...
как будто его мучила жажда, но он не попросил пить, только облизнул
синевато-бледные губы, изломавшиеся от неумелой, слабой улыбки.
проговорил он и откинул голову на подушку. - А с Брянцевым поступай как
знаешь. Ну, прощай, Василь Николаевич, прощай, тебе тоже видно... Не
всякий ключик - верный... Стой, стой! Вспомнил вот о курсанте Зимине.
Передай ему привет. Чистый, брат, такой парнишка! На сына, на Игоря моего,
похож...
чувством непроходящей вины.
канцелярии дивизиона; везде было в этот час безмолвно, к запотевшим окнам
липла размытая, уже неосенняя тьма. Падал первый, редкий снежок, и мгла за
окном заметно белела; от нетронутого, чистого этого снега, тихо
покрывающего землю, орудия, деревья, крыши гаражей, исходило мягкое
голубоватое сияние.
сейчас плац, на прозрачно-желтые у заборов фонари, вокруг которых в
конусообразном движении посверкивали снежинки, и говорил как бы самому
себе:
подразделение, как мастер часы. Наверно, только тогда он будет чувствовать
солдата, как самого себя. Но, к сожалению, настоящая офицерская зрелость
приходит, как мастерство к мастеру.
Мельниченко устало потер виски, продолжал тем же тоном:
цифры тут не подставишь. И не заформулируешь. А ведь он может уйти из
училища. Это, конечно, не рапорт, а отчаяние, бегство. У него три ранения,
гарнизонная комиссия не имеет оснований его не демобилизовать. Но очень
жаль, что мы кое-что не успели понять в этом парне. А кое-что можно было
сделать. Да, жаль! - повторил он и снял телефонную трубку. - Это
последнее... Дежурный? Курсанта Брянцева из первой батареи ко мне!
прошелся по канцелярии из угла в угол. Лейтенант Чернецов поднялся от
стола следом, нервно подергивая портупею; он еще не верил, что Брянцев
может сделать этот решительный шаг, осознанно уйти из училища по своему
рапорту, который представлялся ему полнейшей невозможностью. "Неужели мы
оба не знаем, что в этом случае можно еще сделать?" - подумал он, увидев,
как Мельниченко в задумчивости побарабанил пальцами по подоконнику,
всматриваясь в зимнюю синеву вечера, в бесконечное мелькание снежинок над
заборами, над побеленным училищным плацем.
неприятно сниженный, потухший голос Брянцева: "По вашему приказанию
прибыл", - Мельниченко повернулся от окна, долго, как бы угадывая, глядел
на похудевшее лицо Бориса с равнодушно-отчужденным выражением глаз, на две
резкие складки, упрямо обозначившиеся возле сжатых губ.
подумайте перед тем, как ответить мне. Ведь это ваша судьба. И решать ее
надо совершенно трезво.
канцелярии свой неподвижный взгляд.
которыми вы пуд соли съели. Разве это не так?
рапорт... и вы его читали.
упорство, решимость Бориса, Мельниченко сделал несколько шагов по комнате,
сел к столу, долгие минуты сидел в раздумье, вроде бы забыв о присутствии
Бориса, потом сказал негромко:
Только я, как бывший ваш командир, хочу сказать вам напоследок: не
стремитесь в Ленинград, под крылышко родителей. Идите в жизнь
самостоятельно. Живите крупно и серьезно. Езжайте куда-нибудь в Россию, на
восстановление городов, приглядитесь к людям, постарайтесь понять их. И
главное - самого себя.
выговорил Борис. - Разрешите идти?
тут на вокзале в последние минуты они стояли возле вагона обнявшись, не
говоря ничего, но, когда раздался второй звонок и Борис стал исступленно,
спешаще целовать заплаканные ее глаза, ее губы, ее лоб, он почувствовал,
как изменился, задрожал его голос, готовый сорваться:
немного потерпи, будь спокойна... Все будет хорошо. Я приеду за тобой
через месяц. Ты жди меня...
с желтыми пятнами, и на миг, ненавидя себя, вспомнил, что порой в эти
страшные для него дни, в моменты самого сильного отчаяния в нем бегло
возникало ощущение, что и в любви ему не повезло до конца. Но потом и
особенно сейчас, в эти крайние секунды, того мимолетного, прежнего
ощущения не было у него в душе. Он уезжал с таким чувством, что все было
только началом.
выражением лица пошла по платформе, не отрываясь от окна вагона, когда
мимо проплыл вокзал с отчетливой надписью "Березанск", когда среди дальней
перспективы домов начало словно поворачиваться гранями здание училища,
Борис сел за столик, прижав два кулака к лицу, сквозь крепко смеженные
веки его стали просачиваться слезы. После детских слез это были первые
слезы.
26
мерзлым полям.
навсегда потеряли друг друга в этой тьме. У многих ушло из дому счастье и
не вернулось весной. Некоторые переросли себя и поняли, что прошлое
невозвратимо, - новая жизнь стояла на пороге.
Алексея направляли в Германию, вместе с ним получили назначение Дроздов и
Зимин; Грачевский, Полукаров и Карапетянц получили назначение на Дальний
Восток; Гребнин и Луц - в Одесский военный округ; Степанов уезжал в
Москву. Месяца четыре назад Алексей получил от Бориса Брянцева письмо. Он
писал, что у него родился сын; что сам он учится на втором курсе
геологического института, но многое по-прежнему забыть не может...